Моей спине, шее и лицу стало невыносимо жарко. Слава богу, сгущались сумерки. Я вспомнил няньку Тоби, которая позволила ему потрогать свои груди. Я теперь понимал, что она сделала это больше из жалости, чем из-за похоти. Раньше я воображал ее со светло-рыжими волосами и с губами, накрашенными яркой помадой, а теперь мне стало казаться, что это была женщина в возрасте, без пяти минут бабушка, и что она могла носить шляпку. У такой не могло быть сисек, только грудь. Только совсем простые женщины могут предлагать себя так открыто.

— А я думаю, дело в твоих волосах, — сказал я.

— Чушь.

— Что?

— Ты насмотрелся фильмов. В жизни парни думают всегда только об одной вещи.

— Нет, о двух: о глазах и о волосах.

— Ну нельзя же быть таким наивным! — воскликнула она.

— Ладно, а ты о чем думаешь?

Я уже с трудом выговаривал слова. Никотин и джин сделали свое дело. Мне ужасно хотелось поцеловать ее бледную тонкую шею.

— Ни о чем.

— Нет, тебя должно что-то занимать. Пациенты, например.

— Они становятся пациентами, только когда им поставят диагноз. Это я делаю их пациентами, потому что вижу их болезни. Гиллман говорит, у меня Божий дар.

— Гиллман много чего говорит.

— Он большой эгоист.

— Почему?

— Он хочет, чтобы его окружали гении. Потому мы и живем тут.

— Ну, он умный человек, — сказал я и вдруг понял, что произнес эти слова с отцовской интонацией: именно так, бесстрастно, он обычно возражал собеседнику. Я посмотрел на Терезу, скрытую завесой «Мальборо», и добавил: — Он сделает нас всех знаменитостями.

Я был пьян.

— Ага, точно. Я даже думаю устроиться в цирк. Люди с камнями в желчном пузыре или с отвисшими яйцами будут платить мне по пять долларов за диагноз. Я прославлюсь.

— У тебя выдающийся дар, — произнес я голосом диктора Национального общественного радио.

Она приложилась к фляжке, а потом сделала несколько затяжек подряд. Мы все время обменивались фляжкой и сигаретой. Я наконец-то понял, зачем люди пьют. Вспомнилось, как на собрании маминого «Леварта» один довольно угрюмый человек, выпив три стакана вина, принялся вдруг отплясывать джигу.

Когда мы возвращались в главное здание, сумерки уже сгустились настолько, что я чувствовал их плотность. Последние отсветы солнца мелькнули и погасли на кукурузном поле, словно его кто-то безуспешно попытался поджечь. Я остановился полюбоваться этой картинкой и вдруг услышал вздох. Думая, что это Тереза, я обернулся, но она уже скрылась в доме. Вздох был мой собственный.

Я вернулся в комнату и забрался в постель.

— Где ты был? — спросил Тоби.

— В амбаре с Терезой.

— Ага, значит, ты потрогал ее за сиськи? Ну и как?

— Я, кажется, пьян.

Тоби немного помолчал, а потом повернулся на бок и спросил:

— И что при этом чувствуешь?

— Чувствую, что не боюсь сказать то, что думаю.

— Это может быть опасно, — заметил Тоби.

Целый месяц мы с Терезой ходили в амбар курить и нить джин. Иногда мы забирались на сеновал и выманивали кота, прятавшегося от нас на потолочных балках. Для этого Тереза приносила с собой молоко в бутылке из-под кока-колы. Кот постепенно привык к нам, стал спускаться и даже пил прямо с ладони Терезы. Я назвал его Альбертом в честь Эйнштейна и придумывал шуточки, над которыми, вероятно, мог посмеяться только мой отец: о том, что Альберт может поймать любую мышь во Вселенной и что он рассматривает этих грызунов как сгустки энергии. Выпив, я становился в чем-то похожим на отца, по крайней мере острил так же неудачно. Тереза, впрочем, иногда смеялась над этими шутками. Но в основном она занималась тем, что учила меня курить, не кашляя, и четко произносить слова, невзирая на опьянение.

Мы часто разговаривали о своих родителях. Тереза выросла в Чикаго. Отец — полицейский, мать — домохозяйка. Мама, по словам Терезы, у нее очень смелая, занимается благотворительностью в самых опасных районах, а однажды прошла через весь город во время волнений, даже не заметив их.

— Она была первой, кого я увидела изнутри, — сказала Тереза.

— В каком смысле?

— Я увидела свою младшую сестренку у нее в животе. Мама пекла оладьи на кухне, а я вдруг вижу: у нее в животе что-то вроде грецкого ореха.

— И ты ее спросила, что там?

— Ага.

— А как?

— Ну просто: «Мама, а что это за штука у тебя в животе?» Мне ведь было всего пять лет. А она и сама не знала, что беременна.

— А когда мне исполнилось пять лет, родители ждали, что я окажусь вундеркиндом.

— А ты не оказался?

— Нет. Я был всего лишь чуть выше среднего уровня.

— Но теперь-то все иначе?

— Ну… Я оказался здесь, потому что с моим мозгом что-то случилось после аварии.

— Значит, теперь Гиллман подключит тебя к розетке и ты будешь помнить все, что ему нужно?

— Ты иногда бываешь очень злой. Наверное, и сама об этом знаешь.

— А ты попробуй целыми днями рассматривать всякую грязь в человеческих телах и остаться добреньким.

— Понятно.

Она выпустила одно за другим три замечательных кольца дыма, и они секунду повисели над нами, прежде чем раствориться.

— А что ты видишь, когда разговариваешь с людьми? То, что у них внутри?

— Нет, на рентген это не похоже. Но иногда у меня мелькают какие-то образы. Например, желудок выглядит как старый футбольный мяч. Я вижу только тот орган, который беспокоит человека.

— А мой желудок ты можешь увидеть? Может, с ним что-то не так?

— Ага, — кивнула она. — Несварение. Тебе, наверное, очень хочется пукнуть. Спасибо, что не делаешь этого.

Я почувствовал смущение, несмотря на весь выпитый джин; это было что-то вроде телеграммы от трезвости. Каждый раз, когда Тереза говорила что-нибудь неприятное — о том, что у меня потные ладони, или о том, что у меня развивается кашель курильщика, — мне хотелось ее поцеловать. Но я не делал этого, а возвращался к себе в комнату и потом долго отвечал на расспросы Тоби.

Как-то раз мы с Терезой пошли погулять в поле за главным корпусом института. Я засунул пачку «Мальборо» в закатанный рукав рубашки, как делали деревенские хулиганы. У меня был фонарик, и я освещал путь. Вдруг Тереза взяла меня за руку и направилась к мастерской Роджера — тому дому, где он изготавливал свои модели. Этот старый дом был когда-то главным зданием фермы. Его недавно покрасили, но выглядел он все-таки заброшенным: оконные рамы, целое столетие выдерживавшие дожди и снегопады, перекосились и распухли, деревянная обшивка во многих местах открепилась, с карнизов свисала паутина, на одной из стен расплылось пятно плесени.