Ольга, или кто-нибудь из моих товарищей по работе, Зоя не знает, куда усадить, чем накормить. Она оживленно хлопочет, непременно угостит своей стряпней, всегда огорчается, если у гостя нет времени посидеть подольше. Она хорошо, легко чувствует себя среди взрослых.

Но вот в школе, среди сверстников, Зоя часто кажется замкнутой и необщительной. И это тревожит меня.

— Почему ты ни с кем не дружишь? — как-то спросила я.

— А ты разве мне не друг? А Шура не друг? Да и с Ирой мы в дружбе. Зоя помолчала и добавила с улыбкой: — Это у Шуры полкласса друзей. А я так не могу.

НАЕДИНЕ С СОБОЙ

— Зоя, ты что пишешь?

— Просто так.

Это значит: Зоя сидит за дневником.

Толстая тетрадь в клетку, в коленкоровом переплете. Зоя достает ее изредка, записывает немного.

— Дай почитать, — просит Шура.

Зоя качает головой.

— Ну ладно же! Родному брату не показываешь?

Шура чуть-чуть играет: его сердитый, грозный тон, конечно, шутка, но в этой шутке невольно сквозит и настоящая обида.

— Родной брат прочитает, а потом будет смеяться, знаю я тебя, отвечает Зоя. А потом говорит мне тихо: — Тебе можно.

… Это был странный дневник. Он совсем не походил на тот, что вела Зоя в двенадцать лет. Она не излагала в нем никаких событий. Иногда она записывала только несколько слов, иногда — фразу из книги, иногда стихотворную строчку. Но за чужими словами, за чужими стихами было видно, о чем думает, чем тревожится моя девочка.

Среди других я нашла такую запись:

«Дружба — это значит делиться всем, всем! Иметь общие Мысли, общие помыслы. Делиться радостью и горем. Мне кажется, неправду пишут в книгах, что дружат люди только противоположных характеров. Это неверно: чем больше общего, тем лучше. Я хотела бы иметь такого друга, которому могла бы поверять все. Я дружу с Ирой, но мне все кажется, что она моложе меня, хоть мы и однолетки».

Были в дневнике строчки Маяковского:

Но мне

люди,

и те, что обидели,

вы мне всего дороже и ближе.

А потом слова Николая Островского:

«Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы… и чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества».

Были и такие слова (не знаю, принадлежали они Зое или она их где-нибудь вычитала):

«Кто не мнит о себе слишком много, тот гораздо лучше, чем думает».

«Уважай себя, не переоценивай. Не запирайся в свою скорлупу и не будь однобокой. Не кричи, что тебя не уважают, не ценят. Больше работай над собой, и больше будет уверенности».

Я закрыла тетрадь со странным и сложным чувством. На этих страницах пробивались еще очень юная, не сложившаяся, ищущая мысль — словно человек искал дорогу, выходил на верную тропу, а потом снова сбивался, плутал и опять выбирался на правильный путь. Это было большое, чистое зеркало, где отражалось каждое движение ума и сердца. И я решила: не буду больше читать Зоин дневник. Полезно человеку побыть наедине с самим собой, заглянуть в себя, подумать обо всем подальше от постороннего глаза, даже если это глаз матери.

— Спасибо, что веришь мне, — сказала я Зое. — Но дневник — твой, и никому его читать не надо.

СЛОВО ВОЖДЯ

Летом 1938 года Зоя стала готовиться к вступлению в комсомол. Она достала устав, снова и снова читала его, а потом Шура проверял, все ли она запомнила и усвоила.

К этому времени относится очень памятный мне случай.

— Мама, — сказал однажды Шура, — взгляни, какая старая газета! Пожелтела вся. Ты посмотри: двадцать четвертый год!

Это была «Правда» от 30 января 1924 года. Я молча взяла в руки газетный лист. И так ярко вспомнилось: морозный февральский день, изба-читальня, полная народу, и в глубокой тишине Анатолий Петрович читает крестьянам сталинскую речь-клятву.

— Где ты взял газету? — спросила я.

— Ты сказала, что мне можно положить тетради в папин ящик. Я открыл его, смотрю — газета сложенная. Развернул — и вот…

— Да… Я тогда спрятала эту газету. Думала: Зоя вырастет — прочитает. Ей тогда и полугола не было.

— Значит, это моя газета? — сказала Зоя.

Она осторожно расстелила хрупкий от времени лист на столе, наклонилась над ним и стала читать.

— Почитай вслух, — попросил Шура.

И снова зазвучали слова, которые так отчетливо запомнились мне еще с того далекого дня:

— «Громадным утесом стоит наша страна, окруженная океаном буржуазных государств. Волны за волнами катятся на нее, грозя затопить и размыть. А утес все держится непоколебимо. В чем ее сила?..»

Зоя знала эту речь и прежде. Но сейчас знакомые слова были прочитаны ею как-то по-новому: пожелтевший газетный лист был свидетелем тех дней, он заставил с необычайной остротой ощутить все величие сказанного.

— «Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним и эту твою заповедь», — медленно читала Зоя.

На другой день она принесла из библиотеки речь Иосифа Виссарионовича на выпуске кремлевских курсантов. И, помню, я порадовалась, что именно так началось знакомство Зои с работами Сталина. Эти речи вождя глубоко проникали в сердце и сознание пятнадцатилетней девочки. Так доступны каждому, так просты и несомненны в них и глубокая справедливая мысль, и примеры и случаи, о которых рассказывал Иосиф Виссарионович, так доходит до самого юного и самого неподготовленного слушателя каждое его слово.

Мне трудно сейчас перечислить, какой длинный список книг открыла собою та памятная, пожелтевшая от времени газета. Зоя прочитала доклад товарища Сталина на XVIII съезде партии, потом — его доклад на Чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде Советов о проекте Конституции. Ей было важно убедиться: да, я все понимаю; да, я уже могу по-настоящему разбираться в этом, все это мне ясно и близко.

И тогда в ее дневнике появилась новая запись, которую она показала мне. Это были строки из книги Анри Барбюса «Сталин»;

«Человек, чей профиль изображен на красных плакатах — рядом с Карлом Марксом и Лениным, — это человек, который заботится обо всем и обо всех, который создал то, что есть, и создает то, что будет… Кто бы вы ни были, вы нуждаетесь в этом друге. И кто бы вы ни были, лучшее в вашей судьбе находится в