Всё это было для выработки человека из материала, да и весь двадцатый век вырабатывал советского человека, его мужество — из страдания, войны и голода.

Оттого Еськов никогда не спорил и не пытался ничего доказать про советского человека, войну и голод. Он просто складывал это всё во внутренний архив, чтобы потом воспользоваться, если надо.

Вот если бы речь зашла про мамонтов, он бы стал спорить и драться.

Мамонты были другое дело.

— Но у вас ведь амбиции, у вас идея, — продолжал Академик. — Я тут был при обстоятельствах крайне неприятных, и вот что вам скажу: самая дорогая вещь — это время.

Вы наверняка что-то найдёте, да только здесь земля секретная, а уж то, что лежит в ней, и подавно секретно. Вы, судя по виду, упорный молодой человек и потянете две лямки: будете и съёмку делать, и заниматься своей наукой. Вы, разумеется, захотите это печатать, а печатать вам придётся это в дальстроевских секретных сборниках.

— Они не секретны, они всего лишь ДСП.

— Ну хорошо, для служебного пользования, третья форма. Но описание нового вида, это я вам как человек знающий скажу, по Кодексу зоологической номенклатуры должно быть общедоступно.

То есть вы откроете вид, а на самом деле нет.

Еськов и сам знал о казусе «дальстроевских видов», которые вроде как есть, а формально не существуют. Но он ещё раз вспомнил свою любимую историю — историю про объявление Шеклтона, который искал спутников для опасного путешествия: «Небольшое жалованье, холод, долгие месяцы полной темноты, постоянная опасность. Вероятность возвращения домой невелика. Честь и признание в случае успеха». И в этот момент понял, что эти обещания лживы — никакого признания обещать нельзя.

Один из уцелевших участников экспедиции Скотта пытался пристроить в музей пингвиньи яйца — на него смотрели как на сумасшедшего. Служители не могли понять, зачем и что им принесли. Им было неприятно, оттого что ход их размеренной жизни нарушился. Черри-Гаррард — да, кажется, это был именно он — чуть не плакал, потому что помнил, чего им стоило достать эти яйца.

Все зыбко и непрочно — как конфигурация льдов: признание получают совсем не те, кто шёл до конца, романтика улетучилась, а честь может быть перечёркнута одним единственным словом. Даже не словом, а простым движением плеча: «А что вы хотели? Ребята были просто плохо подготовлены».

Ребята всегда плохо подготовлены.

Еськов помнил, как в тундре нашли тело геолога. Один из нашедших точно определил год — это была первая экспедиция «Союззолота». Но кроме года смерти определить ничего было нельзя.

На войне Еськов часто хоронил неизвестных и честно наносил могилы на карту, хотя знал: никто не будет опознан. Иногда он хоронил только части человека: обрывок одежды, пропитанный кровью ватник — так было с Харченко. И может, в благодарность за эту заботу мёртвые помогали ему потом — точно так же, как помог ему убитый лейтенант продвинуться на север.

Но никто не давал обещаний — и честь мёртвых солдат часто оставалась под вопросом: они были не убитыми. Они были пропавшими, людьми, о которых нет вести.

На войне это плохо, плохо и в тылу, потому что жить вдовам пропавших голоднее.

А на Севере это внушало надежду — пока не найдено тело, человек считался живым. Впрочем, вдовам от этого было мало радости.

В этом смысле попасть под могильную плиту секретного сборника было не слишком большой бедой. Бедой бы было не попасть вовсе никуда — не найти искомого.

Сгинуть просто так. И только кто-то, спустя год или два, снисходительно пожмёт плечами: «Хороший парень. Только он был плохо подготовлен».

Самое обидное, что это всегда правда — путешествие в старину и работа сейчас упирались не в личное мужество, а в подготовку и организацию.

Остров Врангеля, июль 1951

71°14′00″ с. ш. 179°24′00″ з. д.

Еськов продолжал писать в свою книжку: «Представляется, что наиболее близка к истине мысль о том, что каждый тип травяного биома производен от вполне определенной сукцессионной системы с лесным климаксом. При вторичном сильном сокращении площади травяных сообществ они могут полностью утратить комплекс… (тут он аккуратно вписал в цитату слова „поддерживающих их“ и заключил их в аккуратные карандашные скобочки) …крупных травоядных, а тем самым и эндогенную стабильность». Он помусолил карандаш и, открыв кавычки, вписал ещё: «…В этом случае они могут вновь приобрести статус сериальных. Ярким примером могут служить современные реликтовые тундростепи, сохранившиеся в таежных сукцессионных системах после полного исчезновения тундростепного биома».

«Значит, — рассудил Еськов на ходу, — в момент таяния ледника и резкого увлажнения климата расширяются моховые тундры и сокращаются злаковые тундростепи, служащие пастбищем для мамонтовой фауны. Дополнительные неприятности для популяций этих животных создает то, что тундростепной ландшафт оказывается „нарезанным“ на „острова“: и из теоретической экологии, и из современной практики заповедного дела известно, что для крупных животных несколько мелких резерватов хуже одного крупного (равного им по площади). Вот в этих-то кризисных условиях человек мог нанести мамонтовой фауне последний удар: выборочно уничтожая крупных копытных, он значительно ускорил превращение тундростепей в лесные сообщества — а дальше процесс этот пошел неостановимо, с положительной обратной связью, пока не исчез весь этот фаунистический комплекс (хотя часть его сохраняется ныне в фауне тундр и степей). Отметим, что дольше всего мамонт выжил на острове Врангеля (открытый недавно карликовый подвид, около 1,5 м в холке, вымер 5 тыс. лет назад — против 10–12 тыс. лет на континенте), где и поныне широко распространены реликтовые степи.

Самое же интересное — что итоговое воздействие катастрофических (по любым меркам) плейстоценовых оледенений на биоту Северного полушария оказалось совершенно ничтожным. Да, вымерло некоторое количество млекопитающих из мамонтовой фауны, но, во-первых, темпы этого вымирания не превышают средних по кайнозою, а во-вторых, как мы теперь знаем, мамонтовая фауна вымерла скорее в результате прекращения оледенения. Известен лишь один вымерший вид четвертичных насекомых (если не считать гигантского кожного овода, паразитировавшего на мамонте, и нескольких видов североамериканских жуков-навозников — те исчезли вместе со своими хозяевами и прокормителями); что же касается растений, то они, похоже, не пострадали вовсе. Создается отчетливое впечатление, что в плейстоцене менялось лишь географическое распространение экосистем (широколиственные леса временно отступали к югу, а на севере изменялось соотношение площадей, занятых сообществами гидро- и ксеросериального ряда) и отдельных видов (в перигляциальных сообществах Европы появлялись жуки, ограниченные ныне степями Якутии и Тибетом). Все это лишний раз свидетельствует о том, что экосистемы в норме обладают колоссальной устойчивостью, и разрушить их внешними воздействиями — даже катастрофическими — практически невозможно. Особенно замечательно плейстоценовая ситуация смотрится на фоне „тихих“ внутрисистемных кризисов вроде среднемеловой ангиоспермизации — заведомо не связанной ни с какими импактами и драматическими перестройками климата, но вызвавшей обвальные вымирания в наземных и пресноводных сообществах».