В это время зашевелился первый бандит. Он явно не понимал, что с ним произошло, и довольно бестолково шарил руками вокруг себя, пытаясь нащупать точку опоры. Двое приятелей подбежали, чтобы поднять его на ноги. Когда им это наконец удалось, я увидел его лицо — взгляд у него плавал, как у боксера после нокаута.

— Спускайся первым, — отрывисто бросил Петя. — Быстро выходишь из клуба и ловишь машину. Быстро!

Я скатился вниз по лестнице и побежал к выходу, размахивая бутылкой. Никто не пытался мне помешать, наоборот, толпа расступалась передо мной, давая дорогу. Здоровенный вышибала в черной футболке с черепом и костями распахнул передо мной дверь.

Размышлять о причинах такого любезного отношения времени не было. Я выскочил на тротуар и взмахнул рукой, ожидая, что ко мне тут же подъедет свободное такси. Не тут-то было. На площади перед клубом стояло несколько машин, но ни одна из них и не подумала тронуться с места. Две или три демонстративно потушили фары.

Я бросился к ближайшему такси и попытался открыть дверцу. Безуспешно. Я забарабанил в стекло — ни малейшего результата. В это время на освещенное крыльцо клуба выскочил Трофимов.

— Ну? — крикнул он. — Где тачка?

Пистолет по-прежнему был у него в руке.

— Не хотят везти! — объяснил я. — Совсем зажрались, сволочи…

— Тогда за мной! — скомандовал Петя и огромными прыжками помчался вниз по темной улице.

Не успели мы отбежать от клуба и двух кварталов, как за спиной послышался истошный вой полицейских сирен. Трофимов схватил меня за руку и потащил в какой-то узкий темный проулок.

— Если нам повезет, — бормотал он, — и это не тупик, хрена с два они нас поймают…

Нам повезло. Мы выбежали на довольно широкую освещенную улицу прямо перед носом у дремлющего на своем железном коне моторикши. Петя засунул пистолет под рубашку и вытащил из кармана десятидолларовую банкноту.

— Просыпайся, приятель. — Он звонко пощелкал пальцами перед лицом спящего. Тот проснулся и с удивлением уставился на тяжело дышащего Трофимова. — Динь, скажи ему, что он заработает десять баксов, если отвезет двух сеньоров в «Эксельсиор».

От десяти баксов моторикша не отказался. Мы залезли в темное нутро кабинки, где почему-то сильно пахло соленой рыбой.

— Я у тебя переночую сегодня, — сказал Петя, — если ты не против.

— Да не вопрос. Слушай, а чего нас таксисты у клуба везти не хотели? Боялись, что ли?

Петя хмыкнул.

— Конечно, боялись. С русской мафией никому связываться неохота.

— С русской мафией?

— Да это так говорится просто. Ну, знаешь, Голливуд, то-сё. Хотя, конечно, наши братки здесь время от времени выступают. Поэтому местные если видят, что русский, пьяный, да еще с пушкой, — стараются от греха подальше. В клубе сразу, как я ствол достал, вызвали полицию. Им ведь что главное — чтоб на их территории стрельбы не было. Поэтому нас никто задерживать и не стал. А у водил, конечно, очко сыграло.

Он задумался, вытащил из-за пазухи пистолет, повертел в руках.

— Испанский «кондор». Дешевка. Слышь, Динь, скажи мастеру, чтобы на пляж заехал.

Я заглянул в маленькое окошечко в парусиновой перегородке, отделявшее кабинку от водителя и передал ему просьбу Трофимова. Повозка вильнула, съезжая на спускающуюся по склону дорогу, и через несколько минут остановилась у границы пустынного ночного пляжа.

— Пойдем, — сказал Петя.

Мы вылезли из кабины и пошли к морю, загребая туфлями сырой холодный песок. Я с некоторым удивлением обнаружил, что в руке у меня до сих пор зажата бутылка с текилой — содержимого в ней оставалось еще грамм двести.

Невидимое море мягко и мощно дышало в темноте. Большая электрическая луна ныряла в тучах, разбрасывая по волнам острые серебристые осколки.

— Нам такие улики на фиг не нужны. — Трофимов аккуратно обтер краем своей футболки рукоятку пистолета и, размахнувшись, с силой зашвырнул его в море. Во тьме будто плеснула большая рыба. — У тебя еще выпить осталось?

Я молча протянул ему текилу. Он сделал большой глоток и отдал бутылку мне. Текила была теплой и почему-то отдавала резиной.

— А девчонки хорошие были, — сказал Петя задумчиво. — Жаль, что телефончик не записали.

— Во имя Господа нашего!

Внимательно рассмотрев улики и детали данного дела, мы получили основания подозревать заключенного и установили, что можем назначить ему допрос с пристрастием, а значит, с пытками, которым заключенный будет подвергаться в течение такого времени, которое мы сочтем необходимым, чтобы он сказал нам правду относительно обвинений, выдвинутых против него.

Эти слова произнес Эль Тенебреро, возглавлявший следственную комиссию Трибунала Священной Канцелярии. По правую руку от него сидел тот самый молодой инквизитор, который продемонстрировал мне вчера злополучного дельфина. По левую располагался одышливый толстяк с нездорово — багровым лицом и похожим на сливу носом. Все трое были облачены в черные одежды инквизиторов, только у Эль Тенебреро поверх балахона была надета массивная золотая цепь с огромным распятием.

— В дополнение мы заявляем, — торопливо добавил толстяк, — что если заключенный умрет, получит травмы, пострадает от сильного кровотечения или во время пытки лишится конечности, то это целиком и полностью его вина и ответственность, а не наша, потому что это он отказывается говорить правду![23]

Обыденный тон, которым было произнесено это предупреждение, бросил меня в дрожь. Я знал, во что могут превратить здорового сильного мужчину хитроумные механизмы, применявшиеся инквизиторами для того, чтобы сломить упрямство обвиняемого. А поскольку я поклялся себе ни за что не выдать свою возлюбленную Лауру, знакомства с этими механизмами было не избежать.

— Запишите также, — проговорил молодой инквизитор, — что обвиняемый, Диего Гарсия де Алькорон, был предупрежден о том, в чем его подозревают: в использовании предмета, называемого «дьявольским амулетом» или больса де мандинга, что в глазах святой Церкви приравнивается к колдовству, занятиям черной магией и сношениям с дьяволом.

Секретарь усердно строчил пером в своем темном углу.

— Мы надеемся, — веско произнес Эль Тенебреро, — что пытки, которые мы считаем необходимыми применить к обвиняемому, заставят его покаяться и откроют перед его заблудшей душой путь к спасению.

Возразить я не мог при всем желании — в рот мне был плотно забит вонючий шерстяной кляп. Вообще так не делают, но, когда меня нынче утром вытаскивали из камеры, я сломал одному из тюремщиков руку, а когда остальные все-таки меня скрутили, начал кусаться. Бить меня не стали — видимо, в камеру пыток я должен был попасть целехоньким, — но засунули в рот какую-то жуткую тряпку, о настоящем предназначении которой думать мне не хотелось.