— Здесь на десятки километров вокруг ни души, — сказал генерал. — У нас не было выбора.

Он взглянул на тело Лавро и пожал плечами.

— Пекинский человек, — сказал он коротко.

Занятное выражение, подумал Старр. Настоящий пекинский человек, синантроп, был одним из предков современного человека, ему было примерно пятьсот тысяч лет, и его окаменелые останки в тридцатые годы откопал недалеко от Пекина Тейяр де Шарден.

— Он был албанским агентом, — сказал Попович. — Мы проводили контрольную проверку с помощью наших людей в Тиране, им удалось раскрыть его в последний момент. Был сталинистом, сталинистом и остался.

— Если мы, американцы, не можем больше доверять даже порядочному коммунисту, то куда же катится мир? — сказал Старр.

Похоже, генералу эта шутка пришлась не по вкусу.

— Как вам известно, полковник, — сказал он, — в данный момент внутри коммунистического лагеря имеются глубокие разногласия — разумеется, временного характера.

— Вы мне просто сердце разрываете, — вздохнул Старр.

— Он выдал бы вас албанцам, как только вы спустились бы в долину. Слава богу, мы его вовремя убрали.

«Слава богу» — общепринятая формулировка, подумал Старр. Интересно было бы узнать, что о ней думает сам фигурант этого выражения.

В последний раз посмотрев на брошенную оземь древнюю византийскую икону, он снова мысленно увидел, как Лавро, беря губами с ножа сыр, бросает взгляд на часы и говорит, что они будут на месте встречи раньше положенного. Старр надеялся, что козий сыр был вкусным, что это был лучший козий сыр, который когда-либо ел этот уже не молодой человек.

— Его заменит вот этот юноша, — сказал Попович. — Он хорошо знает горы.

Литтл внимательно посмотрел на парнишку:

— А что еще он знает?

— Он будет выполнять ваши приказы.

— Очень жаль, генерал, но этого недостаточно. Мои люди прошли тщательный отбор, их обстоятельно готовили, им известно об операции все в мельчайших подробностях. Это испытанные профессионалы, лучшие в мире. Операция должна быть проведена безукоризненно, и нельзя доверить часть ответственности юнцу, который прибыл в последний момент и не способен ни на что, кроме как «выполнять приказы».

— Вам здесь не обойтись без проводника, — сказал Попович.

Глаза молодого человека смеялись. Славное лицо, сказал себе Старр, одно из тех мужественных, серьезных лиц, что встречаются на Балканах. У юноши были черные вьющиеся волосы, суровые черты и уверенная улыбка человека, который еще ни разу не проверил себя в настоящем испытании. Он уже снял электронный комбинезон с тела Лавро и натягивал его на себя. Тот был ему впору: окровавленные дырочки оказались как раз на уровне сердца.

— Отлично, — произнес он по-английски, закончив одеваться.

На лице Литтла обозначилось ледяное осуждение.

— Импровизация, — сказал он. — В нашем деле это недопустимо. Мне необходимо подтверждение из главного штаба.

— Невозможно. Нет времени.

У югославского генерала был разъяренный вид.

— Ответственность я беру на себя, — сказал он. — Он бывал там много раз. Говорит по-албански. Его мать — албанка. Это мой сын.

— Очень хорошо, — кивнул Литтл. — Хоть какая-то польза от него будет: его убьют первым. Это сократит наши потери!

Он сухо отдал честь Поповичу и указал тростью на горизонт:

— Хорошо, двинулись!

— Окажите мне любезность, майор, — сказал ему Старр, когда они тронулись в путь. — Я желал бы услышать, как вы иногда, чисто по дружбе или из учтивости, говорите «о’кей» вместо «очень хорошо» или «right». Знаете ли вы, кто когда-то идеально играл роль настоящего английского джентльмена на экране и на сцене?

— Настоящего английского джентльмена на экране и на сцене не существует, — заявил Литтл. — Там одни лицедеи. Одно с другим несовместимо.

— Лесли Ховард[41], венгерский еврей. А вы сами, откуда вы, черт побери, родом, раз так хорошо изображаете англичанина? Отец ирландец, мать румынка?

Впервые с тех пор, как они познакомились, на лице Литтла мелькнула тень улыбки.

— О’кей, — сказал он, — двинулись!

Больше трех часов они карабкались по скалам — на сей раз это было настоящее восхождение. Если горные козы когда-то и жили здесь, то они, наверное, перемерли с голоду еще сотню тысяч лет назад, подумал Старр. Величественный хаос, геологическая глушь. Им нужно было пересечь еще две долины и два хребта, причем последний — ночью, дабы не натолкнуться на албанские передовые посты. Свет был резким, воздух пах раскаленным камнем; под ногами не было ни метра гладкой поверхности, и с грузом на спине они чувствовали себя неуклюжими и словно чужими в собственном теле, стараясь свыкнуться с тяжестью и раз за разом снова обрести равновесие.

В полдень они достигли вершины хребта Горо и стали ждать сумерек.

Их звуковая аппаратура и новый инфракрасный «глаз», усовершенствованный со времен войны во Вьетнаме, обеспечивали максимум безопасности при движении в темноте. Они могли рассмотреть каждую деталь в радиусе километра. Ночь была красной: красными были горы, небо и луна. Они также слышали все в радиусе двух километров. Во время тренировок в Англии приборы доносили до них каждый вздох пары, занимавшейся любовью в полутора милях в лесу. Через слуховой аппарат их собственные шаги звучали оглушительным грохотом; покатившийся камень, свист сурка в долине, стрекот насекомого внезапно обретали гремучую ясность. Природа открывалась им в своих самых тайных проявлениях. В их недостаточно натренированных ушах это зачастую звучало как безумная музыка, симфония страха, без мелодии и смысла. В какой-то момент они услышали душераздирающие стоны, будто какой-то гигантский ребенок, застрявший с доисторических времен в темной складке земли, вдруг испустил дух. Но оказалось — в гнезде закричал орленок, которому приснился дурной сон. Когда они сделали остановку, чтобы свериться с картой — в двух километрах восточнее находились передовой албанский пост и патрули, — до них вдруг донеслась череда ужасных вздохов, а затем словно сама земля принялась визжать и рычать.

— Это смеется албанский часовой, — пояснил им Литтл. — Приборы слишком чувствительные.

Старр уменьшил чувствительность, и смех превратился в человеческий.

Они продолжили свой путь под звездами — те, казалось, плавали на поверхности красного океана, как россыпь водяных цветов, склонившихся над затонувшим миром, по каменистому дну которого, незнамо каким образом, ступали эти восемь бессмертных утопленников.

Стол для официального обеда, рассчитанного на двадцать три персоны, был накрыт в новом, спешно выстроенном поблизости от станции, помещении штаб-квартиры партии, под благотворной сенью албанских и китайских флагов. Здесь еще пахло цементом и свежей штукатуркой, хотя в последние дни уже вовсю работало отопление. Это был второй визит албанского правительства в долину. Матье внимательно всматривался в гордые мужественные черты «вождей». Маршал Джума сидел в конце длинного деревянного стола, одного из тех грубо сколоченных столов, которые, казалось, стоят еще со времен самой первой тайной вечери: с тех пор ни одна из них не обошлась без такого стола. Матье сидел слева от маршала, а справа от главы государства расположился генерал Чен Ли, командовавший в долине китайскими инженерами и военными.