Часть моих посетителей выражала недовольство, часть просто перестала приходить. К концу недели семеро моих постоянных клиентов вообще перестали ко мне ходить, а в будни кафе совершенно пустело. В воскресенье приехало было человек десять из Анже, но в тот вечер шум был особенно невыносимый, и они нервно поглядывали на толпу у дороги, где стояли их машины, и под конец уехали, не запросив ни десерт, ни кофе и, что подозрительно, не оставив даже чаевых.

Больше так продолжаться не могло.

В Ле-Лавёз нет полицейского участка, но есть один gendarme,[58]Луи Рамондэн, сынок Франсуа, правда, я особенно с ним дела не имела, потому что он из тех самых семей. Ему уже к сорока, рано женился на девчонке из местных, недавно развелся, внешне похож на своего деда Гийома, того самого, с деревянной ногой. Не хотелось мне с ним сейчас говорить, но все так стремительно рушилось, куда ни кинь — все клин, что в одиночку мне было уже не справиться.

Я рассказала Луи про фургон-закусочную. Про шум, про мусор, про моих посетителей, про мотоциклистов. Он слушал меня снисходительно, как всякий молодой человек старую брюзгу, кивал, улыбался так, что у меня руки чесались стукнуть его по лбу. Потом стал спокойно и весело, как будто имеет дело со старой глухой тетерей, втолковывать, что, мол, пока еще нету такого закона. Что «Сгêре Framboise» стоит на главной дороге. Что с того времени, как я появилась в деревне, уже многое не так, как раньше. Что он может, конечно, поговорить с Люком, владельцем фургона, но и я должна проявить понимание.

Уж я-то поняла. После видала Луи у фургона, уже без формы; он ворковал с хорошенькой девчонкой в белой майке и джинсах. В одной руке держал жестянку с пивом «Стелла», в другой — сахарную вафлю. Насмешливо улыбаясь, взглянул на меня, когда я шла мимо с корзиной за покупками. Но я и бровью не повела. Мне все стало ясно.

Дальше дела в «Сгêре Framboise» пошли хуже некуда. Теперь у меня стало наполовину пусто, даже по субботним вечерам, а на неделе в дневные часы и того пустее. Правда, остался Поль, верный Поль, при своем непременном ежедневном дежурном блюде и demi, и из чистой благодарности за это я стала подавать ему пиво бесплатно, хотя больше одного стакана он никогда не просил.

Моя официантка Лиз сообщила, что Люк остановился в «La Mauvaise Réputation», где по-прежнему сдаются комнаты.

— Не знаю, откуда он, — сказала она. — Кажется, из Анже. Заплатил за три месяца вперед, так что, выходит, скоро отсюда не уберется.

Три месяца! Это же почти до самого декабря. Интересно, так же ли дружно будет валить его клиентура, когда грянет мороз. Для меня холодные месяцы всегда были мертвым сезоном, ко мне мало кто заходил, зимой особо не заработаешь. Теперь, если и дальше так пойдет, я и последних посетителей могу лишиться. Лето — самая лучшая для меня пора, и за солнечные месяцы я обычно умудрялась скопить столько денег, чтоб в достатке прожить до весны. Но в это лето… В такой ситуации, безрадостно признавалась я себе, видно, убытков не избежать. Правда, сколько-то денег у меня было отложено, но ведь надо и Лиз жалованье платить, и в лечебницу для Рен посылать, и скот кормить, и запасы делать, и на топливо, и на прокат техники. И осень на носу, придется подсобников нанимать, им платить, да сборщикам яблок, да Мишелю Уриа за комбайн. Надо бы еще в Анже и зерно продать, и сидр, чтоб хоть как-то перебиться.

Все равно, похоже, придется круто. Тщетно я колдовала с цифрами, прикидывала. Даже с внуками перестала возиться и впервые пожалела, что Писташ приехала ко мне в это лето. Она пожила еще недельку и уехала, забрав Прюн и Рикота, и в глазах ее я читала, что веду себя неразумно. Но я не сумела найти в себе тепла, чтобы открыть ей все, что у меня на душе. Вместо нежных чувств к дочери внутри у меня засело что-то жесткое, холодное, твердое и сухое, как плодовая косточка. Когда мы прощались, я порывисто ее обняла и отвернулась, не проронив ни слезинки. Прюн подарила мне охапку цветов, которые собрала на лугу, и меня вдруг обуял дикий страх. Я поняла, что стала такая же, как моя мать. Внешне суровая, бесстрастная, тайно полная страхов и тревоги. Мне хотелось протянуть руки к дочери, объяснить, что она тут совершенно ни при чем, но почему-то никак не получалось. Мы воспитаны скрывать от всех свои чувства. Эту привычку не так-то просто переломить.

4.

Шли недели. Снова и снова я обращалась к Люку, но, кроме издевательски-корректных ответов, ничего не добилась. И никак не могла отделаться от мысли, что где-то я его раньше видала, но где именно, вспомнить не могла. Попыталась узнать его фамилию, вдруг это что-то подскажет, но в «La Mauvaise Réputation» он платил наличными, а когда я пришла туда, кафе было битком набито все теми же приезжими, что крутились возле фургона-закусочной. Правда, был там кое-кто из местных — Мюрьель Дюпрэ и братья Лелаки с Жюльеном Лекосом, — но в основном все нездешние, развязного вида девки в фирменных джинсах и купальных лифчиках и парни в мотоциклетных кожаных штанах или в шортах из лайкры. Я отметила, что молодой Брассо завел себе музыкальный автомат и бильярдный стол в придачу к уже имевшимся, видавшим виды игральным автоматам. Похоже, не так уж плохо шла торговля в Ле-Лавёз.

Возможно, именно поэтому никакой поддержки я не нашла. «Сгêре Framboise» находится на дальнем конце деревни, на анжейской дороге. Наша ферма всегда стояла на отшибе от всех остальных, и вокруг на расстоянии полукилометра других домов тут не было. Только церковь да почта более или менее неподалеку; когда в церкви шла служба, Люк старался утихомирить свою публику. Даже Лиз, видевшая, какой вред он нам наносит, находила ему оправдания. Я еще дважды заговаривала с Луи Рамондэном, но с таким же успехом можно было обратиться к усатому коту.

Рамондэн стоял на своем: этот человек общественной угрозы не представляет. Если бы нарушил закон, дело другое. А так придется мне примириться с тем, что он ведет свою торговлю бок о бок со мной. Понятно?

Дальше стали приключаться и другие беды. Началось с малого. Сначала кто-то на нашей улице поздно вечером устроил фейерверк. Потом в два ночи у меня под окнами резвились мотоциклисты. Рано утром я обнаружила, что завалено мусором мое крыльцо, разбито стекло парадной двери. Раз ночью мотоциклист вперся на поле, где у меня зрела пшеница, принялся выписывать восьмерки, петлять там и сям, то и дело резко притормаживая. Мелочь. Мелкие шалости. С тем вроде не свяжешь или же с приезжими, что притащились следом. Потом кто-то вскрыл дверь курятника, и туда забралась лиса и погубила всех моих бурых красавиц пулярок. В одну ночь я лишилась десяти кур, отменных несушек. Сказала Луи, вроде бы воры и нарушители — это его дело, но он по сути меня же и обвинил: дескать, я же и не заперла дверь в курятник.

— Может, дверь сама распахнулась ночью? — сказал он, одарив меня такой по-крестьянски добродушной и щедрой улыбкой, как будто от нее одной мои куры способны воскреснуть.

Смерив его взглядом, я язвительно заметила: