Вначале погода благоприятствовала. Это было особенно важно, так как первой предстояло оградить трудную Дагерортскую мель. Эта работа, казавшаяся такой простой, на самом деле требовала большого опыта, тем более что была очень ответственной: транспорт становился на якорь и спускались шлюпки, которые обставляли мель временными вешками. При этом иногда приходилось долго пересекать место мели, все время бросая лот, прежде чем удавалось обнаружить нужную глубину. Когда шлюпки заканчивали работу, транспорт снимался с якоря, приготовлял к постановке настоящие вехи и шел по линии временных. Вехи сбрасывались по команде с мостика и, чтобы не происходило запаздывания, заранее подвешивались по наружному борту транспорта с кормы, а груз на носу, и все одновременно летело в воду. При опытности командира и команды это происходило быстро, но стоило кому‑либо прозевать, веха попадала не на свое место, и тогда ее приходилось вытаскивать и переставлять.

Самым неприятным для офицеров являлось отыскивание нужных глубин на шлюпках, так как командир начинал сердиться, если работа затягивалась. С Дагерортской мелью мы справились быстро, хотя на ней пришлось поставить более двадцати вех, но, на наше счастье, море не колыхнулось.

Кончили работу и пошли передавать какие‑то запасы на маяк Ристну. Подошли близко, насколько было возможно, но все же пришлось спустить шлюпку, и командир послал меня вести ее среди камней и осторожно пристать к каменной пристани. Для обитателей маяков, находящихся сравнительно далеко от населенных мест и на которые трудно добраться, такое посещение являлось целым событием, так как они иногда помногу месяцев не видят чужого лица.

Ристна как раз принадлежала к такого рода маякам, и приход «Артельщика» для смотрителя и других служащих представлял большой интерес. Когда же смотритель увидел, что на шлюпке находится офицер, то живо переоделся в парадную форму и встретил меня на пристани с рапортом о состоянии маяка. Этим он меня страшно сконфузил, так как я никакого служебного поручения к нему не имел и собственно на маяк вышел только из любопытства. После первого приветствия смотритель пригласил меня зайти к нему, и там меня ожидала его жена, которая уже успела одеться по‑праздничному. Пришлось у них выпить чаю и побеседовать, что, по‑видимому, доставило им большое удовольствие, и они не замедлили выложить мне все свои семейные невзгоды.

Семья оказалась чрезвычайно многодетной. Получая скромное жалованье, родители не могли сами давать детям нужное образование, и приходилось их рассовывать по разным казенным учебным заведениям. Уже пятеро или шестеро устроились, но еще трое дожидались своей очереди, и вопрос, куда их девать, волновал отца и мать. Я их искренне жалел и вполне понимал, что при однообразной и одинокой жизни на маяке все интересы сосредоточивались на детях, однако помочь никак не мог.

Прощаясь с гостеприимными хозяевами, я попросил смотрителя показать мне маяк, и мы полезли на башню. Какой дивный вид на море! Можно себе представить, как красиво оттуда наблюдать восход и заход солнца, когда горизонт начинает освещаться или темнеть и окрашиваться в нежные тона. Какая чудная панорама, наверное, открывается в лунную ночь, когда море как зеркало, а небо покрыто бесчисленными звездами. Но и как должно быть жутко на маяке, когда глухой осенней ночью завоет ветер и огромные валы начнут разбиваться о прибрежные скалы.

Транспорт побывал вскоре и на Верхнем Дагерортском маяке, и там я познакомился тоже с весьма многодетным смотрителем. Затем командир пошел к бухте Таггалах на о. Эзель, но только что мы приступили к привешиванию подходов к ней, как погода стала портиться, задул сильный ветер и поднялась большая волна. Пришлось работы прекратить. Слава Богу, ветер вскоре переменился и задул с восточной стороны. Командир этим воспользовался и немедленно вышел на работу. Однако волна еще далеко не улеглась, и тут я впервые узнал, что такое настоящая качка: бедный «Артельщик» стал выплясывать такие фигуры, что внутри все пошло вверх дном. Мне в это время пришлось стоять на мостике и наблюдать, как умело справлялся Г. с управлением корабля, а команда – с вехами, и, несмотря ни на что, работа хорошо спорилась.

Когда я сменился с вахты и спустился в кают‑компанию, то застал забавную картину: мичман Щ., бледный, судорожно ухватившись за пианино, пытался во время размахов качки не дать ему ползти по полу. Это ему с большим трудом удавалось, но он рисковал каждую минуту, что сам не удержится и вместе с пианино, совершив замысловатый танец, упадет. Положение Щ. было очень смешным, но в то же время и критическим: пианино могло его сильно придавить, само разбиться и попортить переборки. Увидя эту сцену, я не мог не захохотать, тем более что Щ. к тому же еще страдал морской болезнью и его все время тянуло «травить канат». Конечно, я сейчас же бросился на помощь, и мы дружными усилиями поставили ножки пианино в башмаки и привязали к пиллерсам.

Благодаря большой опытности командира, нам удалось все же закончить работу и опять укрыться в бухту. В этой скучнейшей бухте нам пришлось простоять пять суток.

После этой вынужденной передышки «Артельщик» медленно продвигался вперед, ограждая попутные опасности, и только Церельский проход командир решил обставить на обратном пути, так как боялся, что из Рижского залива еще могут выплыть льдины и снести наши вехи. Так мы наконец и добрались до Либавы, после трехнедельной работы, которая порядочно утомила экипаж. Пока предстояло уладить лоцмейстерские дела, Г. решил дать всем отдых.

По случаю успешного окончания доброй половины самой трудной части нашей работы Ф. устроил в кают‑компании великолепное пиршество. При этом он действительно доказал, что при желании может отлично кормить. Стол ломился от закусок: тут были и свежая икорка, и балычок, и жирная селедочка, и нарвские миноги, и нежинские огурцы, не забыты были и горячие закуски: биточки в сметане, сосиски в томате, гречневая каша с луком и яйцами и т. п. Затем шла кулебяка с визигой и свежей рыбой, бульон, знаменитая в Либаве дикая коза и трубочки со сливками из известной кондитерской Боница. Само собой, что к этому подавались: водка, рябиновка и зубровка, мадера, херес, а после виски и коньяк. Это ли не великолепие, это ли не пир! Мы с трудом дождались времени, когда можно было сесть за стол.

Все находились в самом благодушном настроении и предвкушали удовольствие поглотить все расставленные яства. Я сидел рядом с командиром, и ему захотелось меня учить пить, ибо, объяснил он, на морской службе и это надо знать. И впрямь, мне еще даже очень надо было поучиться этому искусству, которое заключалось главным образом в том, чтобы уметь много выпить и не «лечь костьми».

Как обычно, закуску начали с водки, причем мне советовали пить только простую и не мешать с рябиновкой и другими. Вообще, в ту пору только «белая головка» считалась приличным напитком, а остальные не заслуживали уважения. За обедом благородным напитком считался сухой херес или сухая марсала.

После обеда – коньяк и виски. Конечно, каждый сорт вина повторялся по многу раз, и к концу еды я чувствовал себя весьма неуверенно. Но вот подали виски. Г. взял мой бокал, налил его до половины, долил содовой водой и стал меня уверять, что после сытного обеда ничего не может быть приятнее этого напитка.