– Никаких веществ, – я демонстративно развел руки в стороны. – У нас все в порядке. Фрэндз, андэстэнд? Ну что, мы пойдем?

– Так стоять, – приказал он. – Сейчас комендатура и протокол, потом свобода.

Второй солдат вышел из машины и начал меня педантично обыскивать. Не найдя ничего подозрительного, он занялся Ксенией. Увидев, как он ее лапает, я закусил губу. Это была не ревность, а нечто гораздо более жгучее. Если бы так обошлись с девушкой Куцапова, он бы, наверное, не стерпел. А я ничего, я выдержу. Потому что у них есть маленькие красивые автоматы. И потому что я тряпка.

– Мадам не может жить без телевизора? – Насмешливо поинтересовался ооновец, поигрывая дыроколом.

– Я официальное лицо! – Опомнился я. – Свяжите меня с Николаем Трофимовичем из Восточного сектора.

– Сожалею, – солдат отрицательно качнул головой.

– Тогда с мистером Ричардсоном. Я требую!

– Требовать не надо. Паспорт нет – нарушение режима. Сейчас комендатура.

К нам подъехал бронированный грузовичок, также выкрашенный в нежно-голубой цвет. Сзади открылась широкая дверь, и из кузова выпрыгнули двое в черных рубахах. На плечах у них висели знакомые автоматы Калашникова, а их рукава, несмотря на прохладную погоду, были закатаны до локтей. Под эсэсовцев косят, решил я. Это могут быть только наши.

Молодчики затолкали нас в машину и подошли к ооновцам. Они перебросились краткими репликами, дружно захохотали и снова разделились на две пары: голубую и черную. Первая уселась в джип, а вторая направилась к нам.

– Подожди! – Крикнула Ксения солдату в берете. – Пульт отдай, зачем он тебе?

– Извиняйте, – оскалился он и бросил ей дырокол.

Дверь тут же захлопнулась. Мы очутились внутри металлической коробки с жесткими лавками по бокам и крохотной зарешеченной лампочкой на потолке. В кузове было нестерпимо душно, пахло блевотиной и застарелой мочой.

Дверь снова распахнулась, и к нам присоединился один из чернорубашечников. Он устроился в противоположном торце и два раза хлопнул по стенке. Двигатель заурчал, и грузовик медленно тронулся.

– Здесь недалеко, – зачем-то сообщил «эсэсовец».

– Ты русский?

– Какая разница?

– Рукава хоть отверни, не позорься!

Он закурил и начал насвистывать. Машина наехала на какой-то камень, нас подбросило и боец закашлялся. Когда он задрал голову к лампочке, я успел рассмотреть его морду. Бойцу не было и двадцати.

– Мамка не ругает, что Родину продал?

– Где ты ее видишь, родину? – Огрызнулся тот.

Ксения ткнула меня ботинком и сказала:

– Отстань от него. Лучше подумай, как нам включить телевизор.

Я нахмурился, соображая, что она имеет в виду, и Ксения показала глазами на дырокол.

– Это надо сделать до комендатуры, там кино не любят.

Боец тревожно зашевелился, пытаясь расшифровать наш разговор.

– По пути из машины в комендатуру не успеем, – продолжал я. – Зрители набегут. А здесь… Я не представляю, куда… то есть где его смотреть.

– Где-где… Откроем передвижную киноточку. Каскадеры хорошо зарабатывают.

– И часто сворачивают себе шею.

– Это лучше, чем всю жизнь… смотреть рекламу.

– Пожалуй, да. Где экран установим?

– Сзади.

– Заткнитесь там, – не выдержал солдат.

– Как скажешь. А скоро на месте будем?

– Считай, уже приехали.

Мы с Ксенией переглянулись.

– Ноги не сломай, – прошептала она.

Задняя стенка грузовика мгновенно исчезла, и в глаза ударил яркий свет.

– Что это? – Испуганно воскликнул конвоир, вскакивая с места.

Я встал на самый край пола. За ним неслась дорога – слишком быстро, чтобы прыгать.

– Стрелять буду, – неуверенно предупредила черная рубашка.

– Он может, – сказала Ксения.

– Да.

Пуля от этой твари или раздробленные кости, ничего себе альтернатива! Или всю жизнь «смотреть рекламу». Ну уж нет.

Я развернулся спиной к дыре и, взявшись за скамейку, опустил ноги на летящий асфальт. Поймать скорость и побежать за машиной не удалось, и я потащился по асфальту как куль с песком. Подтянуться и залезть обратно я не мог – пальцы соскальзывали с гладкой доски, а больше уцепиться было не за что.

Я смотрел вниз, с ужасом понимая, что долго не продержусь, а в голову лезло совсем не то, что нужно. Узелки. Кажется, часть из них развязывается. Она сказала, что машинку у Алены забрали. Кто? Некому. Ксения не возражала, чтобы машинка осталась у Алены. И она… знала это заранее. Почему Ксения не могла отдать ей свою, ведь ее машинка лучше, без трехчасовой погрешности. Зачем я им нужен? Кого я играю в этом безумном представлении?

– Ну что же ты? – Прокряхтел я. – Давай за мной!

– Отпусти лавку, а то руки здесь останутся!

Я не собирался прыгать, но пальцы сорвались сами. Я по инерции покатился за грузовиком, и мокрый, весь в мелких трещинках асфальт завертелся вокруг, врезаясь то в грудь, то в спину. Ожидание очередного удара растягивалось в вечность, и каждый раз я успевал побеседовать с Всевышним, исповедаться в грехах и попросить о милости.

Через пятнадцать или пятьсот вечностей – кто их считал! – смертельная карусель, наконец, остановилась. Я лежал на дороге и гадал, осталось ли в моем организме хоть что-нибудь целое. Потом приподнялся и сел – было очень больно, но мне это все же удалось. Впереди я увидел Ксению. Она дышала, и одно только это сделало меня счастливым. Ксения подняла голову и часто заморгала. Ее левая щека была обезображена большой ссадиной, на которую уже налип песок. Она тронула подбородок, и уставилась на свои окровавленные пальцы.

– Лицо? – С ужасом спросила она.

– Пустяки.

Я поднял Ксению на ноги и начал отряхивать.

– Смотри! – Крикнула она.

Сзади двигался белый фургон. Он развернулся боком, и на его кузове я прочитал: «Москарго». Рядом с ним давилась плотная очередь столкнувшихся автомобилей. В начале цепочки лежала бесформенная жестянка желтого цвета. Такси.

– А ты говорил, гелиоплан.

Кусок голубой обшивки принадлежал, конечно, не самолету. Но откуда я мог знать, что лист брони, свалившийся перед нашей «Волгой», прилетел из будущего?

Единственная машина, не пострадавшая в аварии, медленно отъехала в сторону и, свернув на перекрестке, умчалась прочь. Это был… ярко-красный «ЗИЛ-917». Но почему он повернул? Он должен либо поехать прямо, либо врезаться.

– Значит, все произошло из-за нас, – сказал я. – Ты специально выбрала эту дату?