– Витторио мне изменяет.

И тут Лисандру прорвало, она внезапно начала говорить и говорила безостановочно, хотя я уже ни о чем не спрашивал. Она обнажила душу так резко и грубо, словно вдруг сбросила одежду, не дожидаясь, чтобы я ее поощрил хотя бы взглядом.

Я больна.

Это началось не сразу, но что со мной неладно, я почувствовала уже тогда, когда мы встретились.

Первый кризис случился больше трех лет назад, в гостинице. Мы уехали на несколько дней в Пинамар, и это произошло где-то в середине нашего там пребывания. Мы поужинали вдвоем. Не помню, о чем мы говорили, но мы точно разговаривали, и я, кажется, ему не наскучила… во всяком случае окончательно, я всегда так боялась ему наскучить… После ужина мы поднялись в номер. Витторио включил телевизор. Я взяла книгу. Тогда со мной, кажется, еще все было в порядке. И вдруг позади нас, прямо за изголовьем нашей кровати, раздались еле слышные стоны. Потом – крики, более явственные, неудержимые. Так вопят во время секса. Я уже не смела переворачивать страницы, чтобы по-дурацки не шелестеть бумагой. Это было ужасно, чудовищно. История, вплетенная в нашу историю, чужое отражение, подчеркивающее наше ничтожество, подчеркивающее отсутствие каждого из нас в жизни другого. Эта страсть за тонкой стенкой, совсем рядом, подчеркивала нашу тогдашнюю сексуальную летаргию. Мы не обменялись шутками насчет этого, а, наверное, следовало пошутить. Хотя надо было еще, чтобы мы смогли это сделать. Тишина становилась нестерпимой. Тишина с нашей стороны. Потому что с той стороны тишины не было и в помине, там вовсю скрипела кровать, она стукалась о стену, и я чувствовала, как нарастает в Витторио желание: он хотел эту чужую женщину. Я была уверена, что он предпочел бы оказаться не по эту, а по ту сторону стены. С ней, а не со мной. Ночь у него тогда не пропала бы даром, он эту ночь запомнил бы. Я смотрела на простыни. Я не сомневалась, что у него стоит. Не наполнить ли ванну, подумала я, но потом решила, что мысль неудачная, испугалась, как бы от этого крики и стоны не стали еще более явственными, я-то хотела совсем другого, я хотела заглушить их. А он бы этим воспользовался, стал бы под эти звуки мастурбировать. Как под порнофильм, только без картинки. Какую удивительную женщину создаст при этом его воображение? Брюнетку? Нет, наверное, блондинку. Да, блондинку, он тоже предпочитает блондинок. Блондинки в его вкусе, как бывает по вкусу соленое, а не сладкое. Вкус и здесь не зависит от нашей воли: нельзя заставить собственный язык ощущать по-другому, это заложено в организме. Тогда почему же он выбрал меня, брюнетку? Промахнулся. Интересно, какую женщину создаст его воображение? Тоненькую? Полную? С большой грудью? Или с маленькой, но с торчащими, легко возбудимыми сосками? А может быть даже, это будет не воображаемая женщина. Скорее, женщина из плоти и крови. Просто-напросто та, которую он встретил сегодня днем. Недавно. Последняя, пробудившая в нем желание. Я вспомнила девушку-администратора гостиницы, и вдруг это началось, жестокие картинки не шли у меня из головы, тела переплетались теперь уже в моем воображении, и это было нестерпимо.

Когда Витторио погасил свет, я уже ни о чем другом и думать не могла, мне хотелось только одного – оказаться в другом месте, выбраться из номера. Я молилась, чтобы это закончилось. А звуки в темноте стали еще более ясными, и между стонами вроде бы слышались слова, правда, неразличимые. Впечатление было такое, будто стена истончается. Казалось, она вот-вот исчезнет и наши кровати окажутся сдвинутыми вплотную. Ложе секса и ложе скуки. Женщина стонала не умолкая, у нее так хорошо это получалось. Я сказала себе, что она, несомненно, в постели лучше меня, стала думать о том, как много есть девушек, которые в постели лучше меня, и почувствовала себя виноватой. Перед ним, перед Витторио. Я ведь тоже ничего другого не хотела, кроме как дарить ему ночи, которые он запомнил бы, для чего же еще нужны ночи? Но я не могла. Уже не могла. Привычка мешала. Мы соприкасались кожей. Такая спокойная кожа. Я не хотела этого неподвижного касания. Но и ничего другого тоже не хотела. Я не выносила наших мертвых, вялых тел, но не вынесла бы и наших возбужденных тел. Все шло от него. Ярость вошла в меня одновременно с ним. С кем он сейчас занимался любовью? Кого видел перед закрытыми глазами? Может быть, если бы он посмотрел на меня, я бы успокоилась, мне казалось, что хоть я и здесь, но меня уже не существует, я была уверена, что любовью он занимается не со мной, а с ней, с незнакомкой из-за стены, мне казалось, он прилаживает свои движения к ритму дыхания, которое мы слышим, а не к моему, словно, входя в меня, он пытался пробить стену и проникнуть в тело Другой, я была вспомогательным средством для соития, которого не было, которого не будет никогда, средством, орудием, позволяющим ему получать удовольствие – с моей помощью, но не со мной, воображаемое соитие всегда лучше реального. Эта женщина лучше меня. Потому что я – его реальность. А мне всегда хотелось быть его мечтой. Не его реальностью, я ненавижу это слово. Реальность. Мои стоны не шли ни в какое сравнение с теми, которые я слышала оттуда, мои были не такими подлинными, не такими ненасытными, не такими выразительными, они во всем уступали тем. Я чувствовала, как внутри меня двигается его член, и вспоминала, как во время ужина он отдернулся, когда я стащила кусок у него из тарелки. А раньше всегда сам меня угощал. Я думаю, ревность вломилась в меня той ночью именно из-за того, что ему вдруг стало неприятно, что я ела из его тарелки. Вот когда я осознала, что было раньше, – осознала, когда мы оказались по другую сторону. Вот когда я поняла, что наскучила ему. Он даже и сам не понимал, почему устал от меня. Через нас прошло время, время прокатилось по нам. Когда рождается любовь, где-то переворачиваются песочные часы и мы начинаем безостановочное движение к концу. Раньше мы тоже занялись бы любовью и, может, даже их не услышали. Или услышали и посмеялись над этим. Песочные часы любви перевернулись. Я сказала, что хочу уехать из этой гостиницы на следующее же утро.

– Зачем тебе другая гостиница? Здесь так хорошо.

– Я не хочу в другую гостиницу.

– Тогда чего же ты хочешь?

– Вернуться домой.

Сначала – тетания. Горло сжимается. Грудь изнутри теснит. И учащается сердечный ритм. В такие минуты сердце никогда не бывает сбоку где ему положено, оно посередине. Если бы не тогда – то же случилось бы в другой раз. Витторио так или иначе довел бы меня до ревности, это было заложено в нашей истории. Я почувствовала, что ревность завладела мной, подчинила своему безумию. Я не могла дышать. Думаю, с тех пор я перестала дышать как раньше. Мое сердце билось теперь в неверном ритме. В неверном темпе. Может быть, кроме того времени, когда я танцевала. Только в эти минуты мои легкие могут дышать.

Пусть они перестанут, пусть они перестанут. О нет, нет, не надо еще громче! Да замолчите же вы!

– Ты спишь?

Он спал. Те продолжали трахаться, а мы – уже нет. Я сказала себе, что он не спит, просто хочет, чтобы я оставила его в покое, не мешала ему их слушать, я сказала себе, что не насытила его, что он охотно бы повторил. Но – там, в соседнем номере, по ту сторону стенки. Он кончил в меня, но моей ревности этим не прогнал. Нет, ревность закрепилась. Окончательно. И теперь стала рефлективной. Ревность не выбирает одинокую жертву, чтобы в нее вселиться, ей этого мало, и она действует более изощренно. Ревности недостаточно уничтожать по одному, ей надо разрушить пару и все, что к ней прилагается. Моей ревности мало было ночей, она захватила и день.