Мармеладка. Милый, спускайся ко мне!

Сильвин больше не сомневался. Он лег на живот, опустил ноги в колодец, полез, на полпути оступился, сорвался с криком, но внизу его подхватили крепкие руки, поставили на ноги и грубо встряхнули.

Это был узкий и прямой подземный ход, выложенный из тех самых бетонных блоков, на которые Сильвин обратил внимание во время работ по замене старого водопровода. Впереди с фонариком в руках двигалась широкая кожаная спина, за ней безвольно следовала напуганная до смерти Мармеладка с вцепившимся в куртку котенком, ей в плечо надрывно дышал еле живой Сильвин, сзади, замыкая колонну, торопил мистер Colgate — именно он убедил Сильвина спуститься вниз. Все пригибались, потому что высота тоннеля была недостаточной, под ногами хлюпала резиновая грязь.

Шагов через двести все остановились. Подземный ход закончился точно таким же техническим колодцем, как и тот, посредством которого Сильвин и Мармеладка попали сюда. Люк был открыт, вверху ожидали люди.

Вылезли наружу.

Сильвин затравленно осмотрелся. Они находились невдалеке от забора, окружавшего территорию усадьбы Германа. Здесь была небольшая строительная площадка с земляной кучей, строительным вагончиком и новеньким бульдозером, окруженная специальными щитами с красной предупредительной подсветкой. Почти во всех мужчинах, которые здесь были, Сильвин узнал бывших рабочих водопроводной компании, только теперь они не улыбались — их напряженные лица напоминали холодный мрамор пола в кабинете Германа. Рядом, вплотную, был припаркован чудовищных размеров черный внедорожник с тонированными стеклами.

Мистер Соlgаtе. Милости просим в машину! Котенка можно отпустить к маме — наверное, она заждалась своего, как это?… непоседу.

Мармеладка. Кто вы такие? Что вы от нас хотите? Мы никуда с вами не поедем, пока вы не объясните, что здесь происходит!

Сильвин. Не надо. Не серди их. У нас единственный выход — подчиниться.

При всей неряшливости мыслей Сильвин уже догадался, с кем они имеют дело.

Мистер Соlgаtе. Вот слова не мальчика, но мужа!

И мнимый прораб распахнул в роскошной улыбке белозубый рот.

«БуреВестник», «Хлеба и зрелищ»

За несколько месяцев до выборов на пост главы города все смешалось на региональном политическом ринге. Судья давно в нокауте, на гонг никто не обращает внимания, а публика вообще не понимает, что происходит, однако вид крови и выбитых зубов приводит ее в восторг. Впрочем, хорошенько приглядимся к происходящему. Пока наша местная массовка — коммунисты, неофашисты, экологи, «христиане», «независимые» и прочие лилипуты — фарширует друг другу физии на потеху избирателя, в синем и красном углах только разминаются два супертяжеловеса, две мощных харизматичных фигуры. Один из них — наш старый знакомый, испытанный боец и гроссмейстер политической игры — уже фактически владеет городом и надеется удержать его в своих руках. Другой — корифей сцены, популярный артист, известнейшая в стране и за рубежом личность, только что прибыл из столицы, но уже автоматически набрал десять процентов голосов…

Сантьяго Грин-Грим

Подвальное помещение без окон, с тяжелой металлической дверью не было приспособлено для жилья и больше напоминало заброшенный склад. Здесь были поломанные полки, пустые ящики, отсыревшие матрасы и всякий скверный мусор. В дальней части подвала имелась глухая комната, которую ранее какие-то одичавшие засранцы, а может такие же узники, регулярно использовали как отхожее место.

Пленников держали в полумраке, кормили консервами. За все время одноклеточные стражники, вооруженные короткими автоматами, не обмолвились ни словом, будто говорили только на арамейском, сколько бы возмущенных вопросов Мармеладка ни метала в их равнодушные спины.

На второй день заточения Сильвин нашел несколько патронов, потом коробку с запалами и предположил, что ранее здесь располагался бандитский арсенал.

Спали они в одежде, укрывшись старым стеганым одеялом, которое им кинули на вторую ночь после многочисленных жалоб продрогшей Мармеладки.

Мармеладка. Милый, как думаешь, что они с нами сделают?

Сильвин. Мыслю, что мы им нужны, а значит убивать нас не станут. По крайней мере, пока. Если б они хотели просто избавиться от меня, они придумали бы что-нибудь не столь изощренное, как подземный ход в центре города.

Мармеладка. Но это же не Герман все придумал. Зачем ему?

Сильвин. Конечно, нет. Это столичные. Слышала? Они давно мечтают поставить на колени весь город и на пути у них остался всего один человек — Герман. А вернее — я. Потому что без меня Герман ничто, безработный пьяница и грязный сутенеришка.

Мармеладка. Столичные? Какой ужас! О, если б я только могла повернуть свою жизнь вспять! Я ни за что не приехала бы в этот страшный город!

Сильвин. Ты поехала бы на заработки в другой город?

Мармеладка. Нет, я вообще никуда б не поехала! Я все это время жила бы дома, растила детей. Мой сын был бы жив…

Сильвин. Но в этом случае мы никогда бы не встретились. Лишь поэтому я ни о чем не жалею. Не жалею о том, что поселился у Германа, о том, что не смог застрелиться, о том, что вообще родился. Я живу лишь одним:

Я Твой Любовник, а Ты моя Любовница…

Мармеладка повернулась на другой бок, спиной к Сильвину и тяжко вздохнула, слишком тяжко для своего нежного, как цветущий куст сирени, возраста. Потом неслышно, но очень горько заплакала.

Сильвин. Плачьте о том, кто страждет, а не о том, кто уходит! Он удаляется, чтобы вкусить покой, мы же остаемся для страданий…

Мармеладка. Милый, ты же совсем безумен!..

Однажды утром Сильвина схватили, с трудом оторвав его руки от рук Мармеладки, натянули ему на глаза непроницаемую шерстяную шапочку и куда-то повезли.

Ехали долго, всю дорогу Сильвин слушал и анализировал звуки, сотни разнообразных, насыщенных всеми красками жизни звуков, которые после бездушной тишины подвала хлынули ему в уши удалым переплясом. Это было, прежде всего, дыхание мужчин в кабине автомобиля — вслушиваясь в него, Сильвин мог достаточно достоверно определить настроение каждого из них, а еще возраст и примерное состояние здоровья; это было клокотание мощного двигателя автомобиля, в котором они ехали, и к нему множество сопутствующих звуков — громких и едва различимых, и еще работа десятков других машин, двигающихся в потоке — все эти торможения, ускорения, автомобильные выхлопы. Это было громыхание жарких людских толп, заполнивших тротуары: топот ног, разговоры, щелканье кошельков, скрип открывающихся дверей магазинов. Сильвин легко различал и такие нюансы, которые были недоступны уху обычного человека: звуки опорожнения мочевых пузырей и кишечников собак, которых вывели во дворы, мяуканье ненакормленных кошек на подоконниках квартир, воркование голубей на чердаках домов, тарахтящий шум пролетающего где-то далеко за городом вертолета. Он слышал, как скрипят суставы в ногах пожилых людей, как переключаются светофоры, подчиняясь встроенным микросхемам, как в салонах пассажирских автобусов на соседних улицах водители объявляют названия остановок. Все эти звуки наполняли сердце Сильвина новым ощущением жизни; давно проголодавшийся по бодрому ритму он с жадной неспешностью истинного гурмана, смаковал их: обгладывал каждый звук до белой косточки и самым тщательным образом пережевывал содержание. Он был почти счастлив.