Слувис, бывало, увлекался новыми друзьями. Но все проходило по одной схеме:

– Слушай, я тут познакомился с неким Сережей Петровым… ты знаешь, это уникальная личность, это… это просто сейчас таких не делают, это просто какое-то живое ископаемое… благородный, честный, добрый… просто… (и тут голос Слувиса прерывался) просто настоящий… (из-под очков выкатывалась слеза, и голос превращался в шепот) настоящий бессребреник …

Я сочувственно вздыхал. Проходил месяц-другой. Я спрашивал:

– Да, кстати, как там этот ваш Сережа Петров?

– Пропал куда-то, давно не звонит, – небрежно говорил Слувис и быстро переводил разговор на другую тему.

Проходил еще месяц, я снова спрашивал о благородном бессребренике Сереже Петрове. Слувис мрачнел и наливался краской:

– Слышать о нем не желаю! Это такая мррррррр-разь!!! – орал он.

Речь шла либо о крупном обмане при расчете, либо о мошенничестве при обмене раковинами. Они, кстати, встречаются довольно дорогие, даже среди рядовых, не уникальных. Каури разновидности “Gloria maris” стоит, как нынче принято выражаться, от двух тыс. у. е. А размером – в пиджачную пуговицу. Само же коллекционирование раковин имеет совершенно банальный глубинно-психологический смысл. Когда я поведал об этом Слувису, он, против моего ожидания, не стал отмахиваться и спорить, а потер руки и захихикал: «То-то меня к ним ужасно тянет!»

Но если без всяких таких шуток – он любил любить. И его любили. Обо всех своих женщинах он говорил нежно и признательно. Его последняя жена была совсем молодой, когда они встретились. Они прожили прекрасных двадцать пять лет. Или даже больше.

Среди друзей Слувиса был выдающийся советский физик N. Они когда-то жили в одном дворе. Правда, N был постарше.

Несмотря на все свои регалии (академик, лауреат премий и орденов кавалер) и должность (высокий научно-руководящий пост в одном очень-очень секретном институте), он вел жизнь безалаберную и многоженскую. Возил в авоськах картошку «ужасно неприспособленным и житейски беспомощным» великовозрастным детям своей возлюбленной, носил раздерганную пыжиковую шапку и пальто нараспашку, ездил в основном на метро и любил выпить. И вообще был просто очарователен.

Он был ровесником А.Д. Сахарова и рассказывал про него интересные вещи.

Они учились на одном курсе. Сахаров на первом же занятии по физкультуре подошел к перекладине, повис на ней и свалился. «Все сразу решили – гений, раз не может подтянуться. Хотя подтянуться он, скорее всего, мог», – сказал N.

N говорил, что Сахаров был великий физик, гениальный инженер-изобретатель, но столь же бесподобный научный интриган. По рассказам N, письма Сахарова к Евгению Забабахину, который в Челябинске параллельно с Сахаровым делал водородную бомбу, полностью сбили конкурента с толку и вывели его из игры. Особенно если учесть, что эти письма Сахаров ухитрялся пересылать ему в обход всех служб секретности.

Вынесем за скобки оба подвига Сахарова – ядерно-оружейный и гражданский. Они неоспоримы.

Но тем занятнее подробности жизни.

В начале восьмидесятых я сочинял пьесы, и четыре из них были поставлены. Правда, довольно смешно: на «настоящей» большой сцене в Москве только одна, и та – инсценировка. Еще одна на настоящей большой сцене, но в Софии. Две другие – по подвалам, как это случалось в то время. Одну из «подвальных» поставила модная режиссерша, а играли там Евгения Уралова (та, которая главная героиня в фильме «Июльский дождь») и замечательный Олег Вавилов.

Беда была в том, что Женя и Олег служили в разных театрах, им было трудно найти совпадающие свободные вечера, поэтому представлений было очень мало.

В этой пьесе был особый драматургический ход: герой и героиня ни разу не говорили друг другу ни слова, хотя общались весьма горячо. Но – как бы через третьих лиц. Разговаривая с другими людьми по телефону, но с расчетом, что находящий(ая)ся в комнате муж(жена) услышит и отреагирует. И он(а) реагировал(а) – брал(а) трубку и звонил(а) как бы по своим делам, но говорил(а) нечто, рассчитанное на реакцию собеседника. По-моему, это было сделано достаточно ловко. Сюжет в пьесе развивался стремительно, выяснялись все новые и новые обстоятельства, и все кончалось гибелью героя.

Потом я в очередной раз закончил один этап жизни и перешел к другому. И, помимо прочего, сложил в мешок и вынес на помойку несколько пьес, каждая в нескольких экземплярах.

А лет через десять мне звонит один режиссер-документалист и говорит, что хочет попробовать себя в жанре телеспектакля. А ему несколько человек рассказывали, что у Д.Д. есть оригинальная, лихо закрученная (и много других приятных слов) пьеса на двоих. Он говорит:

– Я хотел бы для начала ее прочитать. Как бы это сделать?

– Никак. Совершенно невозможное дело… – И объясняю ему ситуацию.

– Даже экземпляра не оставили? Ну, вы даете!

Даю. Вернее, давал. Дал когда-то. А что теперь сделаешь?

Дочь простого служащего, она с детства оказалась у самого подножия властной горы. Так получилось – жила в одном дворе со всем Политбюро. Однажды утром вышла, как всегда, в школу – а во дворе тишина и пустота, ни одной машины у дубовых подъездов. Дворник объяснил:

– Сегодня ночью взяли всех врагов народа.

Во время войны была на фронте – и в штабе, и на передовой. Шагала между вмерзшими в реку трупами немцев. Март, начинало таять. Сырой ветер шевелил невесомые светлые волосы мертвых врагов, стоящих во льду вертикально.

После войны училась в театральном институте у великих режиссеров и актеров. Какие люди, какие репетиции, какие спектакли, какие обсуждения!

О, московская богема конца сороковых – начала пятидесятых, ее красивая лихая молодость: это отдельный длинный роман!

Работала в театре, была премьершей, ездила на зарубежные гастроли. Вместе с главным режиссером бывала на официальных приемах, знакомилась с президентами, королями и диктаторами.

Потом семья, дети, внуки, племянники.

Кто-то умер. Кто-то уехал. Пропал, замолчал, исчез. Она осталась. С ней осталась куча писем, приглашений, программок, книг с автографами. Кипы фотографий. В гостях у короля Фарука. В студии Питера Брука. На занятиях у Михаила Ромма. Около хижины дяди Тома…

Ей восемьдесят лет. Она часами сидит на диване, прикрыв глаза. В голове туман и поволока. Ей кажется, что она – это русло ручья, по которому течет время. Холодное, до ломоты костей. Как листья по воде, уплывают имена, встречи, разговоры.

Она все время зовет к себе внука, показывает ему книги и фотографии. Специально готовится к таким беседам. Рассказывает медленно и долго, чтоб ничего не упустить.

Внуку некогда. Вообще-то он вежливый мальчик. Но однажды срывается: