тебе, Чеширский Кот, роскошное ощущение сонливости, сопутствующее пробуждению в летнее утро, когда воздух наполнен пением птиц, живительный ветерок веет в раскрытое окно, а ты, лежа с полуприкрытыми глазами, видишь, словно все еще во сне, лениво покачивающиеся зеленые веточки, поверхность воды, покрытую золотой рябью? Ах, поверь мне, Котик, это блаженство, граничащее с глубокой тоской, блаженство, наполняющее глаза слезами, словно прекрасная картина или стихотворение.

Вы не поверите. Он не заикнулся ни разу.

Пикник развивался своим чередом. Алиса Лидделл и ее сестры шумно играли на берегу Темзы, поочередно входя на причаленную лодку и поочередно соскакивая с нее. Если при этом одной из них случалось шлепнуться в мелководье у берега, она заразительно пищала и высоко поднимала платьице. Тогда сидящий рядом со мной Чарлз Лютвидж Доджсон слегка оживал и слегка румянился.

— Так долго я любил тебя… — замурлыкал я в усы, приходя к выводу, что в словах Мартовского Зайца было много правды.

— Не понял?

— «Зеленые рукава». Но не будем об этом. Знаешь что, дорогой Чарлз? Опиши-ка все это. Сказка, как видно на прилагаемой иллюстрации, постепенно здорово разрослась и полна весьма курьезных фигур. Самое время это описать. Тем более что начало-то уже положено.

Он молчал. И не отрывал глаз от радостно пищавшей Алисы Лидделл, поднимавшей подол платьица так, что можно было увидеть трусики.

— Полжизни нас разделяют, — вдруг сказал он тихо. — Дитя с безоблачным челом и удивленным взглядом. Пусть изменилось все кругом и мы с тобой не рядом… Тебя я вижу лишь во сне, не слышен смех твой милый, ты выросла и обо мне, наверное, забыла.

— Я б рекомендовал лучше писать прозой, — не выдержал я. — Поэзия плохо идет на рынке.

— Да-да, конечно, — согласился он. — Я думаю, она уже не вспомнит обо мне в годы грядущей юности.

Я взглянул на него и слегка поморщился, а он сказал:

— Ты не мог бы… хм-м-м… побольше материализоваться? Твоя усмешка, висящая в пустоте, нервирует, знаешь ли.

— Сегодня, дорогой Чарлз, я не могу ни в чем тебе отказать. Я слишком многим тебе обязан.

— Не надо об этом, — смущенно сказал он, отводя глаза. — Любой на моем месте… Не мог же я допустить, чтобы ее… и тебя… убила моя собственная фантазия.

— Благодарю, что не допустил. Ну а так, между нами, откуда, о гордость кавалерии и пехоты, ты взял меч суропадный и зайчиков миглотарных?

— Откуда взял… что?

— Пустяки, Чарльз. Мы отклонились от темы.

— Книжка, описывающая все это? — Он снова задумался. — Не знаю. Поверь, не знаю, смогу ли…

— Ты б смог. У твоей фантазии сила, способная ребра крушить.

— Хм-м-м. — Он сделал такое движение, словно собирался меня погладить, но вовремя раздумал. — Хм-м-м, как знать? Может, ей… понравилась бы такая книжка? Кроме того, колледж платит скудно, парочка фунтов на стороне не помешала бы… Конечно, издавать пришлось бы под псевдонимом. Мое положение преподавателя…

— Тебе необходим приличный nom de plume[52], Чарлз, — зевнул я. — И не только из-за колледжских властей. Твоя родовая фамилия не годится на обложку. Она звучит так, словно кто-то, умирающий от пневмоторакса легких, диктует завещание.

— Невероятно. — Он изобразил возмущение. — Может, у тебя есть какое-нибудь предложение? Что-нибудь такое, что звучит лучше?

— Есть. Уильям Блэйк.

— Смеешься.

— Тогда Эмилия Бронте.

На этот раз он умолк и долго не говорил ни слова. Девочки Лидделл отыскали на берегу ракушки беззубок. Радостным восклицаниям не было конца.

— Ты спишь, Чеширский Кот?

— Стараюсь уснуть.

— Ну, спи, спи, ночной тигр. Не стану мешать.

— Я лежу на рукаве твоего сюртука. Что будет, если ты захочешь подняться?

— Отрежу рукав, — улыбнулся он.

Мы долго молчали, глядя на Темзу, на которой плавали утки и чомги.

— Литература… — неожиданно проговорил Чарлз Лютвидж, у которого был такой вид, словно его неожиданно разбудили ранним утром. — Литература — искусство мертвое. Грядет век двадцатый, а он будет веком изображения.

— Ты имеешь в виду забаву, придуманную Луи Жаком Манде Дагером?

— Да, — подтвердил он. — Именно фотографику я имею в виду. Литература — фантазия, а стало быть, ложь. Писатель обманывает читателя, влача его по бездорожьям собственного воображения. Обманывает двусмысленностью и многосмысленностью.

— Фотографика, значит, не двусмысленна? Даже такая, которая изображает двенадцатилетнюю девочку в достаточно двусмысленном, далеко идущем дезабилье? Лежащую на шезлонге в достаточно двусмысленной позе?

Он покраснел.

— Стыдиться нечего, — снова пошевелил я хвостом. — Все мы обожаем прекрасное. Меня тоже, дорогой Чарлз Лютвидж, привлекают юные кошечки. Если б я увлекался фотографикой, как ты, я б тоже не стал искать других моделей. А на правила хорошего тона плюнь!

— Я никогда никому не ппп… показывал этих фотографий. — Он неожиданно опять начал заикаться. — И никогда не ппп… покажу. Хотя следует тебе знать, был такой ммм… момент, когда я возлагал на фотографику определенные надежды… Финансового характера.

Я усмехнулся. Могу поспорить, что он не понял моей улыбки. Не знал, о чем я подумал… Не знал, что я видел, когда летел вниз по черной шахте кроличьей норы. А видел я и знал, в частности, что через сто тридцать лет, в июле 1966 года, четыре его фотографии, изображающие девочек одиннадцати-тринадцати лет в романтичном и возбуждающем воображение викторианском белье и двусмысленных, но эротически убедительных позах, пойдут с молотка в Сотби и будут проданы за сорок восемь тысяч пятьсот фунтов стерлингов. Недурная сумма за четыре клочка обработанной колотипической техникой бумаги.

Но говорить об этом было бессмысленно.

Я услышал шум крыльев. На ближней вербе уселся Эдгар. И призывно закаркал. Напрасно. Я и сам знал, что уже пора.

— Пора кончать пикник, — встал я. — Прощай, Чарлз.

Он не удивился.

— Ты можешь идти? Твои раны…

— Я — кот.

— Совсем было запамятовал. Ты же Чеширский Кот. Когда-нибудь еще встретимся? Как думаешь?

Я не ответил.

— Встретимся когда-нибудь? — повторил он.

— Никогда, — ответил за меня Эдгар.

Вот в принципе, дорогие мои, и конец. Так что надо закругляться.

Когда я вернулся в Страну, полдень золотился вовсю: ведь время у нас течет несколько по-иному, нежели у вас. Однако к Зайцу и Болванщику я не пошел, чтобы распить вместе выигранную на спор бутылку и похвастаться очередным — после упрямого Шекспира — успехом в направлении судеб мировой литературы. Не пошел и к Мэб, чтобы попробовать уладить конфликт при помощи банальной, но нашпигованной комплиментами беседы. А пошел я в лес, чтобы полежать на ветке, зализать раны и отогреть на солнце шубку.

Табличку с надписью «ОСТОРОЖНО: БАРМАГЛОТ» кто-то сломал и закинул в кусты. Скорее всего сделал