Стук в дверь раздался, когда капитан только снарядил второй пистолет и положил его рядом с первым.

— Кто там?

— Поручик Промыслов, господин капитан!

Облецкий отодвинул засов и молодой офицер, щурясь на свет после ночной темноты, шагнул через порог. Он снял треуголку, и вода, натекшая за отвороты, потоком хлынула на пол.

— Прошу прощения, господин капитан, дождь там льет, как в Ноевы времена…

— Ничего страшного. Плащ снимай и садись, Шура, погрейся у печки. Какие новости у нас?

Промыслов снял вымокший плащ и сел на табурет у печи. Он был совсем еще молод, года четыре как из полковой школы, так что и усы ему приходилось брить, а не отращивать, ибо то, что пробивалось над верхней губой, могло служить только поводом к насмешкам, а не к приданию мужественности. Во времена государя Петра Алексеевича офицерами так быстро не становились: сам Облецкий год учился солдатскому делу в нижних чинах, прежде чем получил свое первое звание, невзирая ни на дворянство, ни на древность рода. Нынче времена изменились. Вот Александр — необстрелянный юноша, а уже старший чин. Впрочем, ему это во вред не пошло: воинскому делу парень продолжал учиться с жадностью, устав соблюдал, а более всего нравилась капитану его горячность и страсть к справедливости — без них ты не воин, не офицер, а просто канцелярист в военном мундире.

— Владыка архимандрит прислал священноинока, отца Иону, — сообщил поручик. — Он сейчас у меня, дожидается, когда позовете.

Это была хорошая новость. Значит, настоятель Невского монастыря отец Петр дал свое благословение на то, что им предстояло совершить, а в таком деле благословение пастыря куда важнее, чем разрешение от светских властей.

— Тогда уже можем выступать, — сказал капитан, — чего ждать понапрасну. Что солдаты?

— Шестеро наших, Преображенских, согласились идти, — ответил поручик. — И еще капрал Шуст из Семеновского и с ним три гренадера. Все собраны и готовы.

— Итого нас будет тринадцать вместе со священником, — подытожил Облецкий. — Справимся с Божьей помощью. Ступай, собери всех за слободой, а отца Иону пришли ко мне.

Поручик поднялся, поправил мокрый плащ, с которого в тепле натопленного дома начал подниматься пар, помялся немного и сказал:

— Может, утром пойдем, Павел Андреич? Глядишь, непогода успокоится, да и утром — оно светлее, и сподручнее… И не страшно.

— Нет, Шура, сейчас идем, — спокойно ответил капитан. — Ночью ее надо брать, когда деревенские спят. Бог даст, удастся без шума обойтись, потому как, думаю я, люди ее просто так с нами не отпустят.

Поручик подумал, вздохнул и вышел за дверь, в дождливый ветреный сумрак.

Отец Иона оказался еще моложе Промыслова: длинный, нескладный, худой, бледный и, как показалось капитану, изрядно напуганный. Редкая клочковатая бороденка намокла, скуфья смялась и криво сидела на голове, с подрясника капала вода, увесистый серебряный крест болтался на впалой груди. Облецкий прищурился и спросил:

— Давно ли в священниках, отче Иона?

— Рукоположили на Успение, господин капитан.

— Два месяца, значит… А в иноках долго?

— Три года в январе будет.

— Дааааа, — протянул капитан. — Что ж, не нашлось у архимандрита Петра никого постарше?

Священноинок промолчал. Капитан пыхнул трубкой, выпустив клуб сизого едкого дыма, и снова спросил:

— Знаешь ли, отче Иона, на какое дело идем мы?

Тот сглотнул комок в горле и кивнул.

— Да. Отец Петр сказал мне.

— Дело это такое, — продолжал Облецкий, — что без тебя нам никак не управиться. Солдаты мои — ребята отважные, я с ними в разных переделках бывал, да и семеновцы со своим капралом воины бравые и отступать не привыкли. Только бывает, что одной силы и храбрости мало. И если так случится, что человеческих сил недостанет, могу я рассчитывать, отче, на твои молитвы и помощь?

Отец Иона снова кивнул и посмотрел уже тверже.

— Сделаю, что могу, господин капитан. — И добавил: — Я тоже солдат, только Христова воинства. Не побегу.

— Тогда благослови, отче, на правое дело, — капитан сложил руки и нагнул голову.

Инок неловко скрестил худые пальцы и сотворил крестное знамение:

— Бог благословит!

Капитан распрямился, опоясался шпагой, заткнул пистолеты за пояс, натянул высокие походные сапоги и накинул на зеленый мундир длинный плащ.

— Ну, с Богом, отец Иона. Пора.

Одиннадцать человек в треуголках, плащах и при полном вооружении выстроились на окраине слободы. Солдаты стояли под свирепым ветром и ливнем, как на плацу: строй сомкнут, фузеи прикладом у ног. У одного конца короткой шеренги возвышался капрал Шуст: на голову выше преображенцев, на полголовы — любого из своих гренадеров, в плечах добрая сажень. Рядом с преображенцами стоял поручик Промыслов, то и дело вытирая рукой в перчатке дождевую воду с лица, когда порыв ветра швырял холодные капли под треуголку. Увидел Облецкого и прокричал срывающимся голосом:

— Смирррррно!

Солдаты подтянулись, выпятив грудь. Капитан встал перед строем:

— Здорово, молодцы!

— Здравия желаем, господин капитан! — как один рявкнули ему в ответ. Даже ветер, казалось, сбился с ноты тоскливого воя от грозного этого приветствия.

— Вот что, братцы, — негромко сказал капитан. — Все вы государевы слуги и храбрецы. И сегодня выдалось нам сослужить настоящую службу не только земному царю, но и Владыке Небесному. Архимандрит Петр дал нам свое благословение на предстоящее дело трудное, но благое, и в помощь прислал священноинока отца Иону…

Облецкий покосился на монаха, закутанного в плащ поверх подрясника. Тот стоял, опустив взгляд, и шмыгал носом. «Простудился, что ли? Или боится? Послал отец Петр помощника, нечего сказать…» Капитан отвернулся и продолжал:

— …а значит, с нами Бог. И как говорил государь наш Петр Алексеевич, если Бог с нами, кто против нас? Били мы разную нечисть: турецкую, шведскую, персидскую, так и с нашей доморощенной справимся!

— Урррррра! — раскатилось в тьме. Небо качнулось, перелив через край сплошные потоки воды из разверзшихся сумрачных хлябей.

От Офицерской слободы до Козьего болота по прямой было версты полторы — на четверть часа ходу маршевым шагом. Да только прямых дорог туда не было, а кривые проселки размывало на глазах. Лес возвышался вокруг, темный, угрюмый; тусклые фонари в руках у солдат качались, отбрасывая пляшущие тени на ближайшие к дороге деревья, а дальше за ними был только черный, непроницаемый мрак. Воздух внизу был спертым от запахов палой листвы, перегноя и мертвого смрада трясин, а вверху выл угрожающе ветер, носился над чащей, как будто предупреждая кого-то о приближении солдат.

Дома заповедной деревни едва различались во тьме: в такое ненастье невнимательный путник и вовсе мог пройти мимо, приняв низкие избы за огромные валуны на берегу речки Кривуши. Ни огонька, ни звука, ни движения. Правее, у самой границы Козьего болота, виднелась Геникеевка, узкая, как сточная канава; течения в ней почти не было, и черная вода пополам с жидкой грязью вздувалась над берегами, поросшими высокой травой, как бока одышливой жабы.