Зато из меня вышел бы отличный игрок в покер, если бы я признавала карточные игры, но мне даже пасьянсы на компьютере казались скучнейшим времяпрепровождением. И несмотря на то, что мне было интересно, безумно интересно, кто был этот Прохор Авдеев, когда он жил, что написал, в какие руки попали его картины и, главное, почему, раз он простой крепостной, я все еще сидела, изображая из себя человека, на которого все разговоры об искусстве наводят дикую тоску.

— Я много за его портреты и не прошу, — поморщилась я. — Тысячах на десяти за штуку, полагаю, договоримся. Мое имение ждут перемены, что ни для кого не тайна, но картины бы хотелось доверить истинному ценителю.

— Десять?.. — Павел Юрьевич едва не поперхнулся. Я слишком завысила стоимость? Не критично, я глупая барышня, начнем не менее глупый торг. — Полно, матушка, какие десять тысяч за мазню этого мужика?

— Купец… не помню фамилии, — продолжала я, — предлагал двенадцать. Не за каждый портрет, конечно, но все же. В городе он пробудет еще пару дней, ждет какого-то решения от банка, и так как завтра хотелось бы дать ему определенный ответ…

— Двенадцать! — проворчал Павел Юрьевич, покрываясь пятнами. — Купец! И не стыдно вам, Елизавета Григорьевна, вести дела с купчинами? Он как пить даст перепродаст картины.

— Даже если? — безразлично спросила я и притворилась, что разговор затянулся и я намерена подняться. — Что же, ежели так, простите, что побеспокоила в столь раннее время.

Я встала, но Павел Юрьевич немедленно замахал на меня руками.

— Сядьте, сядьте! Преблагой вас, вестимо, разума лишил, вы вправду собираетесь продать фамильные ценности торгашу, деревенщине?

— Вы сами не первый раз предлагаете продать вам Око, — я очень натурально изобразила удивление и села. — Что оно, раз не фамильная ценность?

В чем отличие? Драгоценность и портреты, первая пока стоит больше, и я допускала, что Прошка лет через двести будет цениться как Сезанн, но… не сейчас? Не изобретение ли это сытой мирной жизни — ценность предметов искусства? Еще более сомнительное вложение средств, чем дутые акции.

— Но портреты?.. — хлюпая от возмущения, выдавил Павел Юрьевич. — Вы что же, приехали ко мне, чтобы предложить мне купить портреты ваших предков? Пусть даже их Прошка писал, но…

Павел Юрьевич с открытым ртом откинулся на спинку, явив мне под распахнувшимся халатом нечто вроде ночной рубахи и седую волосатую грудь. И, значит, сидеть перед дамой в неглиже — в порядке вещей, а продать скверные копии давно покойных людей — приравнено к кощунству? Или я не так его поняла? Все дело в том, что я должна с пиететом молиться на нарисованные кем-то лица и даже не помышлять обратить их в деньги?

— Моя воля как барыни — поделиться прекрасным творением художника… нашего человека, — я дернула плечом: переборщила? Или, что более вероятно: эта сфера от меня настолько далека, что я способна лишь выдавать клише, как негодная журналистка интернет-газетенки с аудиторией пять человек. — Неважно, кто на портретах изображен и кто согласен их купить у меня — купец ли, граф ли, кто в моем доме видит их, кроме мышей и крестьян? Не изволите, я дам купцу…

— Премудрейший! Пошто ты не вложишь ум в головы дщерей своих! — воскликнул Павел Юрьевич.

— …Согласие. Еще раз прошу простить, что потревожила вас.

Если эти портреты представляют какую-то ценность, то я ни черта не понимаю в искусстве. Но я действительно ничего не понимаю в искусстве. Мазню, продукт маркетинга, я тоже не понимала, но могла оценить усилия специалистов по пиару и искусствоведов. В картинах, которыми были увешаны стены моего дома, на мой взгляд особенного не было ничего. Если бы хоть один портрет был прижизненным и единственным какого-то важного, заслуженного вельможи, но чтобы крепостной художник-самоучка так ценился — казалось странным. Или дело было в том, что одна из написанных им картин прославилась где-то в закутке столичной галереи, и заполучить остальные портреты стало уже определенным вложением в чувство собственной важности?

А было ли в современном мне маркетинге что-то новое или все опробовано веками?

Какая мне разница, подумала я, не спеша, с достоинством подходя к двери. Павел Юрьевич за моей спиной изображал приступ всеми доступными средствами.

— Елизавета… ох, Григорьевна! Не щадите вы старика! — взвыл он трубным гласом. — Десять тысяч грошей не дам. Десять не дам за один портрет. Всего Прошку мне отдадите?

Я не спеша обернулась, старательно скрыв торжество, и слегка наклонила голову.

— Пятнадцать за семь портретов. Но мне глянуть бы, что остальные. Семь, которые Прошкины, за пятнадцать беру не глядя. Простите, милая вы моя, но купец вас намерен надуть. — Он вытянул шею, как старая черепаха, нервно закрутил головой. — Воля ваша, но я бы поостерегся этой сделки. Как, говорите, фамилия того купца? Не помните? Преблагой с вами. Трошев? Кунгуров? — Я не нашла ничего лучше, как отрицательно помотать головой. — А кроме них никто в наших краях по картинам не мастер. Надуют вас, но, как я сказал…

— Я согласна, — очень устало, тоном, каким гламурная киса позволяла сделать себе одолжение, протянула я и так же гламурно махнула рукой. Мне показалось — напрасно, потому что глаза Павла Юрьевича округлились. Как бы эти жесты и тон не были тут признаком девицы легкомысленного образа жизни. — Право, Око я вам не продам, а картины — так жду вас.

Я вышла — выскочила, и за мной, беспрестанно кланяясь, словно его заело, спешил Лука.

— Матушка, барышня, что-то на вас нашло? — выдыхал он. — Что же делается, Преблагой нас помилуй?

— Тоже скажешь, что я не имею права продавать портреты предков? Так поведай, какой с них прок?

Лука выпрямился, сунул руку в бороду, на секунду застыл.

— Никакого, барышня. Так я и не про портреты. А как… подменили вас. Это же надо?..

Я вздохнула и направилась из дома вон. Подменили; не ты первый это заметил, но всем вам теперь с этим жить. Я рада бы опять поменяться местами с милой, видимо, недалекой, истеричного типа барышней, но это выше моих сил. Нам всем придется принять, что произошло, и вам это проще, потому что для вас только барышня внезапно ума набралась, а я в любой момент могу вспомнить блики солнца на высотках, запах асфальта после дождя, приглушенные голоса в салоне лайнера, надоедливый спам и уведомления нового приложения, которые я не успела отключить…

— Барышня?.. — Лука коснулся моего плеча и тут же отдернул руку. — И правда, что те портреты? Люди-то померли давно. А то деньги. А Око-то не продали барину зря…

— Вон пошел, — буркнула я, тыльной стороной ладони утирая слезу. Вот черт…

Разглядывая все вокруг как в тумане, я нащупала рукой тяжелую дверь и зажмурилась: солнце светило прямо в глаза, и рассмотреть, кто кинулся мне навстречу, удалось не сразу.

— Проклятая! Да будь она проклята! — раздалось злобное бормотание. Андрей? Я узнала сначала голос, остановилась, не понимая, как реагировать, да и надо ли? — Будь она проклята во веки веков!