– А? – вскинулся он. – Что вы, сударь! Романсьеро – не стихи, а песни, причем весьма грубые, созданные в угоду простонародному вкусу…

Вспомнил я сеньориту Инессу, как пела она, – и даже обиделся.

– К тому же я не признаю стихи, где есть то, что именуется сюжетом. Стихи – это звукопись, сеньор, в них не должно быть иного смысла, кроме смысла созвучий. Настоящая словесность это та, где герои не рыцари, с драконами воюющие, но слова. Это и есть литература, истинная, глубинная. О-о-о-о-о-о!

Кажется, опять начал!

– Вы бы, сеньор, свои стихи почитали, – поспешил я, чтобы это «О-о-о-о-о-о!» не слушать. – Страсть как хочется про звукопись вашу узнать.

– Стихи? – сеньор Пенья задумался, затем на меня поглядел – растерянно этак.

– Стихи, сеньор? Но я не помню своих стихов!

Когда не о чем думать – или когда ни о чем мозгой шевелить не тянет, самое время о жратве поразмыслить. О еде, в смысле. Оно, правда, тоже опасно бывает: лежишь голодный, руки за голову закинув, и представляешь себе то пулярку жареную, чтобы с жиром да с кожицей золотистой, то карпа со шляпу размером – тоже, стало быть, жареного. Вначале ничего, отвлекает, а потом совсем худо становится. Одна надежда – накормят, не дадут с голоду пропасть.

Это я к тому, что к утру оголодал я ну прямо-таки всеконечно. А все потому, что всю ночь глаз не сомкнул. И не то чтобы спать не хотелось. Хотелось, да еще как! Но появилась у меня одна задумка, и вот эту задумку я всю ночь и исполнял. А как солнышко сквозь кроны густые, что за окном, выглянуло – тогда и лег, чтобы о жратве подумать. Ведь все-таки я у их сиятельств в гостях. Должны же покормить хоть чем-нибудь!

И только тогда, как петуха (тоже жареного и тоже с корочкой) себе во всей его красе петушиной представил, долбануло меня – прямиком по макушке. Ведь пятница сегодня! У всех добрых католиков – пост, стало быть, в лучшем случае кусок хлеба принесут, а в худшем до полуночи ждать придется. Ждать – да слюнки пускать. Тем более в последний раз завтракать довелось еще на дворе постоялом, перед тем как мы с идальго моим расстались.

Фу-ты!

И взяла меня тоска. Да такая!…

Впрочем, ненадолго.

Ведь я думал как? Думал, сперва ключи зазвенят, потом та дверь, что из коридора дальше ведет, хлопнет, потом появится на пороге какой-нибудь мавр с рожей бородатой – и с хлеба куском. Потому как в тюрьме я, а в тюрьмах (навидался!) все так и происходит.

А разве не в тюрьме? Никуда не пускают, дагу мою еще вчера отобрали, а что решеток на окнах нет – так тюрьмы, они разные бывают. Да только одна другой не слаще, даже если без решеток.

А все иначе получилось. И ключи зазвенели, и дверь хлопнула, и мавр на пороге появился. Появился – и пригласил, вежливо этак. Оказалось – на завтрак. По коридору, вниз по лестнице, на первый этаж, а там не то комната, не то целый зал. А в зале том – стол накрыт да слуги возле стола скучают. И две тарелки (не миски, понятно, не в харчевне). Одна для меня, само собой. А вторая для кого?

А у меня аппетит уже почти пропал. Не совсем, конечно, но куда поменьше сделался. И не в том дело, что на столе стоит – пахнет, ароматы пускает. То есть и в этом тоже. Мясо на столе, в подливке с перцем и шафраном, да вино в кувшине чуть ли не серебряном. Это в пятницу-то!

…Перекрестился даже.

С одной стороны – спасибочки, конечно. Все мечты, что желудок за ночь мой посетили, сбылись – причем враз. Мяско такое – пальчики оближешь и еще попросишь. А с другой… В каком же благородном доме пост не соблюдают? Это мы, кто попроще, грешим порою. И то редко.

Ну, вкусил. А как винцо распробовал – местное, но из неплохих, пожаловал к столу генуэзский балахон. Сеньор Адонис персоной собственной.

Вошел, на меня и не взглянул – а ведь я сразу поздоровался! Сел, начал в мясе ковыряться…

Все ясно, опять сеньор не в себе. Хорошо еще, не воет и не бодается. Хотел я его растормошить да порасспрашивать о всяком да о разном. Но – не стал. Потому как не одни мы, да и подумать требуется.

…Вот уж право, смеялся я с сеньора Рохаса, с толстячка нашего, что он часто слишком этим занимается – думает, в смысле. А тут и самому довелось.

Думал я уже в саду, потому как после завтрака меня прямиком в сад отправили. Проветриться, видать. Не в тот, где львы с фонтаном, а в большой, что вокруг дома. Тот самый, за которым я всю ночь наблюдал.

Вот я и говорю, полезно не спать иногда. И слушать. Да и поглядывать.

И вот дышу я всем этим благорастворением – мандаринами с апельсинами – и вспоминаю, чего ночью видел. Стены, на башенках мавританских, что по углам, по стражнику, но это охрана не для нас, а для тех, кто снаружи пожалует. Потому как эти, на башенках, спуститься не успеют, если я через забор перелазить стану. Конечно, у них и арбалеты могут быть, и аркебузы или эспингарды даже, да только ночью темно, не совы же они, в самом деле!

А во дворе – ни собак, ни сторожей. Долго я удивлялся, потом даже злиться начал. Или дураки они тут – или умные очень. А если умные, то, значит, это я дурак буду.

Обидно!

И только под утро заметил – ходит! И вроде бы как женщина. То есть не ходит – появляется вроде. То в одном углу, то в другом. Темно, понятно, всего не разобрать (луна уже за ветки спряталась), но дивно как-то. То тут она, то там. Невысокая, кряжистая такая, плечистая. Но – не баба, а чуть ли не дама. Одежа, во всяком случае, благородная. Платье темное, на голове вроде шапочки круглой. Почти как дуэнья, которую ни с того ни с сего в сторожа определили.

В общем, как хочешь понимай. А понял я так: в сад без спросу ни ногой. Потому как непонятное – хуже всего.

…А днем – точно не убежишь. Я гуляю, воздух нюхаю, а за мной пара мавров – тоже прогуливается.

Ну и пусть себе! А я дальше думать буду. Про то, что увидел, – ясно, а вот что услышал…

Первое дело – шаги. В той самой комнате, что заперта. Ходит кто-то – то быстро, то медленно. Значит, не собаку там заперли. Послушать, так вроде мужчина, крупный такой. Но это ладно, а вот сеньор Адонис, который Франциско Пенья!…