вскакивает со стула и со сверкающими глазами направляется к жене.

“Посмеет или не посмеет?” – ловит мысль Таня, готовясь к удару.

Муж приближается вплотную и продолжает:

− Против нас развязана масштабная информационная война. И такие, как ты, – её первые жертвы!

− Мои родственники были жертвами реальной войны, когда Советский Союз оттяпал кусок Финляндии только потому, что захотелось передвинуть границу подальше от Питера.

− От Ленинграда… Финнам предлагали вдвое больше территорий, но они упёрлись…

− Давай сейчас к тебе придёт сосед и скажет: ты отдашь мне кухню, а я тебе – два чулана рядом с туалетом. Ты упрёшься или нет?

− Ты дура или прикидываешься?!

− Всё, с меня хватит!

Таня срывается с места, но Семён тут же хватает её за руку.

− Отпусти или это будет наш последний обед!

− А ты куда собралась?!

− Я последний раз предупреждаю.

Под неотступным Таниным взглядом Семён, наконец, сдаётся и разжимает ладонь. Наспех накинув куртку и сунув ноги в кроссовки, Таня выбегает вон из квартиры. У лифта чуть не сбивает с ног старуху в зелёном платье с короткими рукавами. Одну из многочисленных соседок, которыми кишмя кишит подъезд.

17

− Хо, Пискарёвка! Я в своё время там бывала не реже, чем на Богословке! Это ж напротив: рельсы перешёл – и, здрасьте! – Тамара шлёпает загипсованную ногу на табурет, – Там мы, конечно, больше в парке тусовались, но и на кладбище заглядывали. Я там часто, как и на Богословке, ходила вдоль могил, слушала.

− Что слушала? – не понимает Таня.

− Тишину. Знаешь, как иногда полезно послушать тишину?

− Знаю…

Тане в лицо вдруг ударяет яркий-преяркий солнечный свет: день разгорелся, наполнился тенями, запахом пыли, сигарет, мимолётным южным ветром, несущим какой-то сладковатый запах.

− Гипс когда снимать пойдёшь? – Таня ощупывает Тамарину ногу, постукивая по задубевшим бинтам.

− Послезавтра.

− Ну, не больно же? – Таня снова стучит.

Тамара отрицательно качает головой.

− Тань, ну прости меня!

− Давно уже простила. Что мне оставалось-то?

− Можно я тебя не буду спрашивать про вчерашнее?

− Ой, даже не напоминай! Давай лучше выпьем. Есть у тебя?

− Нет, конечно! Ты к кому пришла? К одинокой старой монахине, которая плачет, богу молится, не жалея слез.

Таня хрипло хохочет.

− Это ты-то богу молишься?

− После второй бутылки…

Они ковыляют на кухню привычным маршрутом. Шевчук встречает их отблеском своих чёрно-белых очков и, кажется, сегодня Таня различает в его взгляде какое-то умиротворение: веселитесь, девушки, сколько угодно, сегодня можно всё!

− Мы ещё первую не начали.

− Сначала суп! – Тамара указывает на плиту царственным жестом, – Сегодня грибной, из старых запасов.

Тамарины супы – это то, что могло бы удержать в её доме любого. Но, кажется, она и на пушечный выстрел не подпускала никого, кроме горстки избранных, куда входила и Таня.

− Ты мне только скажи, как соберёшься меня выгнать…

− Куда я тебя выгоню-то? – кряхтит Тамара, открывая шкафчик и вынимая оттуда бутыль виски, – Вон, постелю тебе на кресле-кровати. Твой полковник, надеюсь, не придёт брать квартиру штурмом? А то я тут долго могу обороняться, с такими-то запасами, – она ставит бутыль на стол, – Ну, с тебя, как всегда, фужеры. Вон там, у тебя за спиной!

Полковник наверняка сейчас куролесит шестью этажами выше. Броня у него крепкая, хотя в последнее время он всё чаще испытывает её на прочность. Таня чувствовала, что она – одна из причин, но совершенно не представляла, что может изменить. С этим не могла справиться ни одна женщина в её династии, неизменно становясь матерью-одиночкой с ребёнком на руках.

− Думала вернуться в Хельсинки, – Таня разливает виски, – Там мать всё-таки похоронена… А потом будто об стенку башкой ударилась. Села и сказала: из Питера никуда не уеду!

− Куда мы с тобой отсюда денемся? – Тамара хватает фужер, – Другого Питера у нас нет. Ну, Танюш, будь здорова! За тебя! Ты – мой единственный луч света!

Она подмигивает и пьёт до дна. Таня представляет её на каком-нибудь ленинградском кухонном сборище, где “радиоточка, пол паркет35”, а на стенах – плакаты певцов в кожанках, и в форточку – ветер, несущий какой-то сладковатый запах.

− Мне бы сына домой вернуть, – Таня выдыхает, сделав последний глоток.

− Об этом вообще не думай! Вернётся сам, когда созреет. Ему сейчас не до того.

− А до чего? – Таня понижает голос.

− Я думаю, он влюблён.

− В кого?..

− Ну, в кого, это он сам тебе скажет, если захочет. Не трогай его, ради бога!

− Да я-то не трогаю, а вот Семён…

− Полковнику твоему я сама жопу надеру, если он парня давить будет! Так что пусть поживёт немного у прабабки, голодным не останется.

− Чувствую, что и я скоро отправлюсь туда пожить…

− А тебе там чего делать? Спать в туалете, что ли, будешь? Или на чердаке? Ты давай прекращай свои материнские замашки! Оставь парня в покое!

− Да не в парне дело…

− А в ком? В полковнике, что ли? Так я давно говорила, что из этой казармы пора валить. Первый пошёл, теперь – твоя очередь. Давай-ка по второй!

− Подожди, дай хоть супа поем.

− Ешь, кто тебе мешает, я тебе ещё налью!

Тамара наливает в фужеры виски. Один из костылей, приставленный к спинке стула, нависает над её плечом. Брови нахмурены, седая прядь выбилась из густой копны волос. В таком виде она напоминает какую-нибудь волшебницу, вершительницу судеб, разливающую золотистый элексир. Как с такой будешь спорить? Тане иногда казалось, что Тамара заменяет ей старшую сестру. Хотелось верить этой безапелляционной рокерской интонации, дополненной царственными ленинградскими жестами.

− Ну, будем! В Питере – пить!

Виски чуть крепче того отменного финского коньяка, который привозил Сашка. И, кажется, Таня уже немного плывёт, в голове легчает, и недавнее бегство от Семёна кажется сущим пустяком, который точно растворится, уляжется, всё образуется. Артур вернётся домой, снова засядет за свой синтезатор, сдаст экзамены, директриса его простит… А потом будет лето. Светлое северное лето, с плеском воды, липкостью сосновой смолы, шумом разгоняющейся электрички. Летом Комендань иногда наполняют позабытые деревенские запахи: болотной тины, костра, навоза с ещё не застроенных полей. Закроешь глаза – и летишь над Юнтоловкой, над серой лентой кольцевой, над краем залива, к певучим полустёршимся названиям: Ино, Тюрисевя, Мустамяки, Ялкала, Лейпясуо, Койвисто, Виипури…

− Я ещё ни с кем так долго не жила, как с Семёном, – Таня ставит пустой бокал.

− Хо! Тоже мне аргумент. Я бы на твоём месте сбежала уже лет сто пятьдесят назад. Одни только усы эти чего стоят!

− С этих усов всё как раз и началось: