Хотя размышления о вечных истинах приложимы ко многим рядовым солдатам во многих армиях, данное описание и те, которые следуют за ним, имеет особенное значение для условий человеческого существования, которые преобладали в довоенной Красной Армии. Смешивая в самой простой повести сатиру, резкую иронию и поднимающий настроение фарс, Войнович четко складывает непревзойденную мозаику, которая противопоставляет простое приземленное существование красноармейца угнетающему контексту крайне сложной человеческой трагедии. Выводы Риза, похоже, вновь доказываются.

Этому всплывающему образу добавляют полнокровия и другие, постоянно появляющиеся фрагментарные воспоминания рядовых красноармейцев. Выступая на симпозиуме по военным операциям Красной Армии, бывший рядовой Л. Тарасюк описал свои впечатления о жизни в Красной Армии. Его служба началась в 1943 году, но его описание перекликается с описаниями его предшественников. Хотя и признавая, что «мы были подготовлены как надо, в основном духовно», он рассказал о своем первоначальном процессе «обезличивания», который неизбежно испытывали красноармейцы, так называемом «обряде дезинфекции»:

«Это было мое первое шоковое столкновение с реалиями армейской жизни. Дезинфекция требовала снятия штатской одежды и ее обработки в специальных помещениях. Вы хорошо помните, что шла война, и каждый предмет одежды и обуви был очень ценен для наших семей. Поэтому нам сказали, что после дезинфекции мы сделаем узлы и отправим их своим семьям, чтобы те продали их или носили сами. После душа нас провели в помещение, где хранилось какое-то обмундирование, а потом отвели во двор, где какой-то — это трудно описать — мусор укладывали в кучи. Нам велели выбрать свои вещи, связать их в узлы и отправить домой. Но там не было вообще ничего, принадлежащего нам. Все забрали наши ротные старшины и продали на местном базаре»[136].

Тарасюк также отметил поразившую ряды советских солдат этническую вражду:

«Следующее, что поразило меня больше всего — это невероятная вражда между военнослужащими. Я имею в виду не вражду между старшинами и рядовыми, а скорее между самими рядовыми. Понимаете, полк располагался неподалеку от города Фергана в Средней Азии (в Узбекской республике). Поэтому примерно половина рядовых была местными и нацменами. Остальные же были украинцами и русскими. Существовала страшная вражда, приводившая к дракам и очень опасным вещам вроде „фокстрота“. Это когда суешь полоски бумаги между пальцев ног спящего и поджигаешь их — шутки ради»[137].

Далее Тарасюк описал широко распространенные и массовые случаи краж среди рядовых, добавив:

«Если такое случалось в нашей роте, нас поощряли пойти в соседнюю роту и украсть то же самое у них — просто для замены. Это был метод воспитания — чтобы стать смелым до грани наглости»[138].

Тарасюк вспомнил и вечно голодное состояние простых солдат, пока его дивизия находилась в резерве, и сразу же улучшившиеся условия питания на фронте — хотя и позаботился уточнить, что его голод никогда не шел ни в какое сравнение с тем, который преобладал среди гражданского населения в тылу. Прежде чем его дивизия вошла в Румынию, ему пришлось, как он вспомнил, выслушать «проповедь» о должном солдатском поведении, а потом, когда его дивизия углубилась в страну, он увидел как субъект, ранее читавший эту проповедь, вместе с двумя старшинами освобождает местную жительницу от сумки и часов.

Наконец, среди своих многочисленных впечатлений он вспомнил, какое сильное воздействие на русского солдата произвело то, что он увидел, освобождая Восточную и Центральную Европу. Это, больше чем что-либо другое, резко подчеркнуло существенную разницу между советским солдатом и его западными коллегами, и хорошо объясняло, почему Сталин запустил послевоенную пропаганду против «низкопоклонства перед Западом», чтобы стереть эти опасные впечатления.[139]

Таким образом, хотя начало описания условий человеческого существования в Красной Армии и выявление человеческого лица солдата Красной Армии уже положено, остается сделать еще очень многое. Тот отрывочный и беглый взгляд на солдата и его жизнь помогает заполнить пробелы в современных архивных исследованиях. Однако пробелы эти будут адекватно заполнены только тогда, когда будут полностью открыты и исследованы все архивы, когда увидят свет тысячи таких же личных воспоминаний. А тем временем мы вынуждены довольствоваться лишь этими беглыми взглядами.

Наконец, хотя многие из подобных описаний универсальны в том смысле, что могут относиться к службе во многих армиях, их масштабы и схожесть выделяют Красную Армию из ряда любых других национальных армий. Учитывая громадное политическое и идеологическое давление на советского солдата, социальную структуру довоенного Советского Союза, классовые и этнические расколы в советском обществе и мрачные реалии жизни в тоталитарном советском государстве и в еще более тоталитарной Красной Армии, это вполне объяснимо. Более того (и, наверное, еще важней) — этот постепенно выявляющийся образ ни в коей мере не принижает жертвы, боли и страданий, испытанных солдатом Красной Армии на его пути к конечной победе.

Советское военное планирование в 1930-х годах и особенно после 1935 года отражало две фундаментальные и тревожные реальности. Первая состояла в ясном понимании Советами их собственного стратегического положения, конкретно же — их уязвимости, связанной с огромными просторами Советского Союза, а также экономической, технологической и общественной слабости страны по сравнению с Западом вообще и с Германией в частности. В 1920-е годы выдающийся военный теоретик А.А. Свечин и другие подробно рассмотрели этот вопрос на основе исследования прошлых войн с участием России, в особенности российско-германских конфликтов.

В опубликованном в 1927 году толстенном томе «Стратегия» А.А. Свечин сначала изложил новую теорию оперативного искусства, а затем описал политико-экономические приготовления к войне, столь необходимые в качестве основы стратегии любой страны[140]. Учитывая огромные территориальные просторы молодого Советского Союза, малоразвитый характер его системы коммуникаций и промышленной базы, его отставание в промышленной и технологической сфере, Свечин считал, что для достижения успеха в любом будущем крупном конфликте стране необходимо активно использовать зарубежную технологию и «готовить тыл страны служить фронту». Эти реалии советского государства 1920-х годов вынудили Свечина подчеркивать необходимость единства фронта и тыла как в мирное, так и в военное время и пропагандировать стратегию «войны на истощение» — которая не только признавала природную слабость Советского Союза, но одновременно и опиралась на нее как на силу.