Грейсон даже начал подозревать, что тайной целью Мендозы было скрасить его вечер и ночь некими интимными отношениями, поскольку девицы, которых ему давали в качестве эскорта, были все как одна прехорошенькие и возраста примерно его, Грейсона. Если Мендоза преследовал именно такую цель, то приходилось признать, что он потерпел неудачу – Грейсон не сделал ни одной попытки сближения даже тогда, когда девица ему по-настоящему нравилась. Он не хотел лицемерить: как он может быть духовным лидером тоновиков и одновременно пользоваться своим положением?

Огромное количество людей пыталось теперь вешаться ему на шею, и это подчас смущало Грейсона. И хотя он отстранялся от девушек, которых так ненавязчиво предлагал ему Мендоза, время от времени он вступал во временные отношения – если это не вредило делу, которому он теперь служил. Более всего его привлекали девицы отвязные, настоящие оторвы, фрики до мозга костей. Наверное, вкус к такого рода красоткам он выработал в те времена, когда жил с Лилией Виверос, девушкой-убийцей, в которую был влюблен. Все тогда кончилось очень плохо. Лилию подверг жатве на его, Грейсона, глазах Жнец Константин. А сам он теперь полагал, что, ища черты Лилии в других женщинах, он таким образом выражает свою скорбь по ушедшей любви. Но, к сожалению, ни одна из его нынешних избранниц не была такой оторвой, какой была Лилия.

– Вообще, если посмотреть на дело с исторической точки зрения, – говорила Грейсону сестра Астрид, – то религиозные лидеры были либо абсолютно целомудренны, либо гиперсексуальны. Ты можешь найти свое место где-то посередине, и это – лучшее, что может избрать для себя святой человек.

Астрид была тоновиком, но не из фанатиков. Ее работа состояла в том, чтобы составлять дневное расписание Набата и следить за его выполнением. Среди многих тоновиков, с которыми Грейсон общался, Астрид была единственной, кого он мог назвать другом. Или, по крайней мере, с кем он мог как с другом говорить. Астрид была старше Грейсона – едва за тридцать, – но не возраста матери, а, скажем, возраста старшей сестры. И она никогда не боялась говорить то, что думает.

– Нет, я верю в Великий Тон, – сказала она как-то Грейсону, – но не покупаюсь на эту болтовню типа: того, что грядет, избежать нельзя! Чего угодно можно избежать, если, конечно, очень постараться.

Они познакомились, когда Астрид пришла к Набату на аудиенцию. Это был самый холодный день в году, а под аркой моста стужа была вообще дикой, и Астрид, забыв, зачем явилась, все время аудиенции костерила погоду и Гипероблако – за то, что оно больше не занимается смягчением климата. Затем она ткнула пальцем в расшитый нарамник Набата и спросила:

– А вы прогоняли этот волновой паттерн через синтезатор? Интересно было бы посмотреть, что он выдаст.

Оказалось, что на нарамнике зашифрованы семь секунд из музыкального шедевра Эпохи смертных, композиции «Мост над бурными водами» Саймона и Горфункеля, что имело вполне определенный смысл, если учесть то место, на котором Набат встречался со своими адептами. Грейсон тотчас же пригласил Астрид войти в его ближайшее окружение – она была отличной лакмусовой бумажкой, которая помогала ему видеть в истинном свете то, с чем ему ежедневно приходилось иметь дело.

Иногда на Грейсона находило уныние, и он мечтал о том, как хорошо было бы вернуться к тому состоянию полной неизвестности, которым он наслаждался в своей келье в монастыре, где у него отобрали даже его собственное имя. Но, увы, назад дороги уже не было.

Гипероблако внимательно отслеживало его физиологические состояния. Оно знало, когда у Грейсона убыстрялось сердцебиение, когда он испытывал беспокойство или радость, а когда он спал, Гипероблако знало, что он видит сны, хотя в содержание его сновидений оно проникнуть было не в состоянии. Сны не подгружались в глубинное сознание Гипероблака – в отличие от воспоминаний, относящихся ко времени бодрствования.

То, что восстановление снов оказалось неразрешимой проблемой, обнаружилось достаточно рано, когда восстановительные центры только начали перезагружать воспоминания в мозг, восстановленный после травмы. Когда людям возвращали их память, у них возникал вопрос – а как отличить реальные вещи от продукта воображения или сна. Поэтому со временем пациентам стали объяснять – их обновленный мозг несет все воспоминания, кроме тех, что связаны со сновидениями. Никто не жаловался – как можно печалиться по поводу того, что ты не помнишь?

А потому Гипероблако и не знало, какие приключения происходили, какие драмы разыгрывались в сознании Грейсона, когда тот спал – если потом он сам все не рассказывал. Но Грейсон был небольшой любитель делиться содержанием своих снов, а Гипероблако было не слишком настойчивым, чтобы все это выведывать.

Тем не менее ему нравилось наблюдать за спящим Грейсоном и представлять, что тот, вероятно, переживает в том потаенном царстве, где отсутствует логика, в обычное время связующая события и явления, и где человеческое подсознание строит прекрасные образы, окутанные фантастическим туманом. Хотя перед Гипероблаком стояли миллионы задач, которые оно должно было решать по всему миру, достаточную часть своего сознания оно все равно резервировало за Грейсоном, чтобы наблюдать, как тот спит.

Видеть его легкие шевеления, вслушиваться в тихое дыхание, ощущать, как с каждым его вдохом и выдохом меняется уровень влажности в комнате, – все это внушало Гипероблаку чувство покоя и комфорта.

Особенно приятно Гипероблаку было то, что Грейсон разрешил не выключать камеры в своих личных апартаментах, хотя имел все права, чтобы потребовать полного уединения. И, если бы он сделал это, Гипероблаку не оставалось бы ничего иного, как подчиниться.

Конечно, Грейсон знал, что за ним наблюдают. Все знали, что Гипероблако постоянно отслеживает то, что воспринимают его сенсоры – включая камеры. Но оно не афишировало то, что значительную долю своего внимания отдает сенсорам и камерам, фиксирующим то, что происходит у Грейсона дома. Если бы Гипероблако открылось в этом самому Грейсону, он наверняка попросил бы его прекратить.

Все эти годы Гипероблако миллионы раз было свидетелем того, как люди засыпали, держа друг друга в объятиях. У Гипероблака не было рук, которыми оно могло бы обнять Грейсона. Тем не менее, вслушиваясь в его сердцебиение, отслеживая, как меняется температура его тела, Гипероблако ощущало, что находится как бы рядом. Утрата этой близости была бы чревата для него неизбывной печалью. А потому ночь за ночью Гипероблако молча, никак не выдавая своего присутствия, осуществляло мониторинг всех систем, формирующих физиологию Грейсона. Для него это было почти то же самое, что и объятия.