У одних из них может быть [подобное болезненное расположение], но не овладело ими, как например, если бы Фаларид противостоял желанию съесть детей или неестественной любви, у других [это расположение] не только существует, но и овладело ими. Итак, подобно тому, как порочность иногда понимается в смысле безусловной людской порочности, иногда же с добавлeнием, что она «животная или болезненная порочность», а не бессознательная, точно так же, очевидно, и невоздержанность бывает частью животной, болезненной, частью же безотносительной, только людской невоздержанностью.

§ 7. Итак, ясно, что невоздержанность и воздержанность имеют исключительно отношение к тому, чего касается и необузданность, и умеренность, и что в различных случаях мы имеем дело с различными видами невоздержанности, а одно и то же название употребляется лишь метафорически и не безотносительно. Теперь мы увидим, что невоздержанность в гневе менее позорна, чем невоздержанность относительно страстей. Кажется, гнев несколько слушается разума, только неверно его понимает, подобно слишком быстрым слугам, которые раньше, чем выслушать всю речь, убегают, а потом ошибаются относительно приказания, или подобно собакам, которые, слыша стук, тотчас лают, не разобрав, друг ли [пришел или нет]; точно так же и гнев, вследствие своего вспыльчивого и быстрого характера, слушает, но не выслушивает приказания [разума], стремится к отместке, ибо разум или представление уяснили ему пренебрежение или оскорбление, и он выводит как бы заключение: «против этого должно бороться» и тотчас гневается. Страсть же стремится к наслаждению, как только разум или ощущение скажет: «вот это приятно». Итак, гнев в некоторой степени следует разуму, а страсть – нисколько, поэтому она постыднее, ибо невоздержанный на гнев подпадает влиянию в некоторой степени разума, а второй – страсти, и нисколько не подпадает разуму. Далее, простительнее следовать естественным стремлениям, поэтому-то прощают скорее такие страсти, которые общи всем и именно поскольку они общи всем. Гнев и вспыльчивость естественнее тех страстей, которые переступают границу в сторону излишка, не будучи необходимыми: потому-то имеет смысл подобная защита человека, ударившего отца: «ведь и он бил своего отца, и тот – своего деда»; и, указав на ребенка: «и этот будет бить меня, когда возмужает; это уж в родстве так ведется». [Сюда относится история] о человеке, который будучи выталкиваем сыном, приказал ему в дверях остановиться, ибо и сам он только до этих пор влачил своего отца. Сверх того, скрытные более несправедливы, а гневливый, точно так же, как и самый гнев, откровенен; напротив того, страсть скрытна, как это говорится об Афродите: «рожденная на Кипре интриганка», и как Гомер говорит о вышитом поясе: «Пояс узорчатый: все обаяния в нем заключались».[16]

Итак, если подобная невоздержанность несправедливее, то она и постыднее невоздержанности относительно гнева; она и есть безусловная невоздержанность и известный вид порочности.

Сверх того, никто, нанося нахально оскорбление, не испытывает при этом страдания; делающий это вследствие гнева всегда испытывает страдание, а вследствие нахальства – наслаждение.

Итак, если то, на что справедливо гневаться, должно быть несправедливее, то и невоздержанность относительно страстей постыднее невоздержанности на гнев, ибо в гневе нет нахальства (υβρις). Ясно, таким образом, что невоздержанность относительно страстей постыднее невоздержанности на гнев, и что воздержанность, так же как и невоздержанность, имеет дело со страстями и телесными наслаждениями. Теперь следует указать различия этих последних, но, как ранее было сказано, одни из них – людские и естественные как по роду, так и по степени, а другие – зверские, наконец, третьи – результат телесных недостатков и болезней. Умеренность и необузданность имеют отношение только к первым из них; поэтому-то мы животных и не называем умеренными или необузданными, а если называем, то лишь метафорически и в том случае, когда одна порода отличается от другой дерзостью и обжорством; они не знают намерения и разума, но действуют бессознательно [εξεστηϰε τής φύσωζ], подобно сумасшедшим людям. Хотя зверство – меньшее зло, чем порочность, но более страшное; самое драгоценное не погибло, как это бывает в человеке, но его вовсе нет. [Сравнивать их] – все равно, что сравнить одушевленное с неодушевленным, и спросить себя: что хуже? Менее гибельна порча того, что не заключает в себе принципа, а принцип [человека] – разум. Это подобно сравнению несправедливости с несправедливым человеком: и то и другое, при известных условиях, может оказаться худшим. В тысячу раз более бедствий может наделать дурной человек, чем дурное животное.

§ 8. Что касается наслаждений и страданий, проистекающих от осязания, вкуса, а также страстей и отвращений, с которыми, как ранее было определено, имеет дело необузданность и умеренность, – что касается этого, то человек может быть порабощен такими, с которыми справляется большинство, или, наоборот, он может совладать с такими, которым подчиняется большинство. Один воздержан относительно наслаждений, другой невоздержан относительно страданий; первый изнежен, а второй – человек, владеющий собой. Посередине находится характер большинства людей, и если он отклоняется, то скорее в сторону худшего. Так как некоторые наслаждения необходимы, а другие – нет или только до известной степени, избыток же и недостаток никоим образом не необходимы, и так как точно так же обстоит дело и относительно страстей и страданий, то тот человек, который преследует излишек в [необходимых] наслаждениях или же в таких, которые сами по себе излишни, и если он делает это намеренно, стремясь к ним ради них самих, а не ради другой цели, такой человек – необузданный; ибо по необходимости такой человек не склонен к раскаянию, так что он неизлечим; неизлечим тот, кто не раскаивается; противоположен ему тот, кто недостаточно стремится к наслаждению; посередине стоит умеренный. Точно то же следует сказать об избегающем телесных страданий, делающем это намеренно, а не потому, что [страдания его] покоряют. Что касается тех, которые поступают не преднамеренно, то одни влекомы наслаждением, другие желанием избежать страдания, сопутствующего страстям, так что они отличаются друг от друга. Всякому покажется тот худшим человеком, кто без страсти или под влиянием лишь незначительной сделает что-либо дурное, чем тот, кто поступает так под влиянием сильной страсти; как например, хуже тот, кто без гнева ударит кого-либо, чем тот, кто делает это в гневе. Ибо чего не наделал бы первый, гневаясь? Поэтому-то необузданный хуже невоздержанного. Из двух указанных видов один относится более к изнеженности, другой – к необузданности. Воздержанный противоположен невоздержанному; изнеженному – человек, владеющий собой. Обладание собой состоит в умении противостоять, воздержанность состоит в господстве, а противодействие и господство – вещи различные, настолько различны, насколько не быть покоренным отличается от победы. Поэтому-то воздержанность желательнее самообладания. Человек, который покоряется тому, с чем борется и может бороться большинство людей, такой человек изнежен и избалован, ибо и избалованность есть своего рода изнеженность. Таков тот, кто волочит за собой плащ, лишь бы избежать страдания от необходимости подобрать плащ, и тот, кто подражает страждущему человеку, не считая себя несчастным, принимая лишь вид несчастного.