— Кто здесь? — спрашивает он вслух, вылезая наружу.

— Всего лишь я.

ВИОЛА, думает он.

— Чем могу помочь? — спрашивает Брэдли. Куда формальней, чем мне бы хотелось.

Я рассказываю ему новости от Тодда: про спэклов и убитых разведчиков мэра. Возможно, враг начал действовать.

— Я попробую что-нибудь придумать с зондами, — со вздохом говорит Брэдли и обводит взглядом лагерь, который теперь полностью окружил корабль-разведчик и простирается во все стороны от поляны: самодельные палатки из подручных материалов стоят даже в чаще леса. — Мы теперь должны защищать этих людей. Это наш долг, раз уж мы сами повысили ставки.

— Прости, Брэдли. Я просто не могла поступить иначе.

Он вскидывает голову:

— Нет, могла! — Он поднимается на ноги и еще решительней повторяет: — Могла! Сделать выбор порой бывает невероятно трудно, но не невозможно.

— А если бы там была Симона, а не Тодд? — спрашиваю я.

Симона и его чувства к ней тотчас занимают весь Шум Брэдли. Похоже, эти чувства все-таки не взаимны.

— Ты права, я не знаю, как поступил бы на твоем месте. Надеюсь, я сделал бы правильный выбор, но все равно это был бы выбор. Виола. Говорить, что выбора у тебя не было, — значит снимать с себя всякую ответственность, а так взрослые люди, люди с принципами, не поступают.

Ребенок, звучит в его Шуме. ВСЕГО ЛИШЬ ДИТЯ.

— А я в самом деле верю, что у тебя есть принципы, — смягчается он.

— Правда?

— Конечно! Но ты должна научиться нести ответственность за свои решения. Учиться на своих ошибках. Использовать свой опыт, чтобы все исправить.

И я вспоминаю слова Тодда: «Рано или поздно мы все падаем. Но вопрос в другом: сможем ли мы снова подняться?»

— Знаю. Я и пытаюсь все исправить.

— Верю, — кивает Брэдли. — Я тоже пытаюсь. Ты ударила по спэклам, но ведь мы тебе позволили. -

Я снова слышу СИМОНУ в его Шуме, но вокруг ее имени — острые шипы какого-то недопонимания. — Пусть Тодд передаст мэру, что мы будем помогать только в спасении жизней и действуем исключительно во имя мира.

— Я уже сказала.

Видимо, у меня настолько искреннее лицо, что Брэдли наконец улыбается. Я так давно этого ждала! Сердце радостно подпрыгивает в груди. Потому что его Шум тоже улыбается. Чуть-чуть.

Из палатки-лазарета выходит госпожа Койл. Ее халат перепачкан кровью.

— Увы, — говорит Брэдли, — путь к миру лежит через нее.

— Да, но у нее всегда такой занятой вид. Ей не до разговоров.

— Может, тебе тоже заняться делом? — предлагает Брэдли. — Если ты, конечно, в силах.

— Неважно, в силах я или нет. По-другому просто нельзя. — Я оглядываюсь на Уилфа, который продолжает кормить животных. — И кажется, я знаю, кого спросить.

«Мой ненаглядный сын, — читаю я. — Мой ненаглядный сын…»

Этими словами моя ма начинала каждую страницу своего дневника — ими она обращалась ко мне еще до моего рождения и сразу после, рассказывая обо всем, что происходило с ней и па. Я сижу в палатке и пытаюсь читать ее записи.

Мой ненаглядный сын.

Увы, почти все остальное для меня — темный лес. Я вожу пальцами по строчкам на одной странице, потом перехожу на следующую, вглядываясь в вереницы написанных от руки слов.

Это моя ма говорит и говорит…

Но я ее не слышу.

Кое-где встречается мое имя, его я узнаю. И еще имя Киллиана. И Бена. Сердце начинает тихонько ныть. Мне хочется узнать, что моя ма говорит про Бена — Бена, который меня вырастил и которого я потерял — дважды. Мне хочется услышать его голос.

Но я не могу…

(клятый идиот)

И тут до меня доносится: Еда?

Я откладываю дневник и высовываю голову из палатки. На меня смотрит Ангаррад. Еда, Тодд?

Я тут же вскакиваю, тут же подлетаю к ней, тут же соглашаюсь на все просьбы.

Потомушто она впервые назвала меня по имени с тех пор…

— Конечно, милая, — говорю я. — Сейчас принесу.

Она тычет носом мне в грудь — почти игриво, — и у

меня от облегчения даже глаза мокреют.

— Я мигом!

Джеймса нигде не видно. Я прохожу мимо костра, возле которого мэр хмуро выслушивает очередной доклад мистера Тейта.

Лишних людей у мэра нет, но после утренних нападений на разведчиков он распорядился отправить на юг и на север по небольшой роте солдат: им приказано двигаться вперед до тех пор, пока они не услышат Рев спэклов, и разбить на этом месте лагерь — достаточно далеко от Нью-Прентисстауна, чтобы спэклы поняли: мы не позволим им так просто войти в город и раздавить нас. Даже если эти роты не смогут остановить врага, нас хотя бы предупредят о готовящемся вторжении.

Я иду вглубь лагеря, глядя через площадь туда, где над продуктовым складом виднеется самый кончик цистерны с водой — эти две постройки я даже не замечал, пока от них не стала зависеть жизнь и смерть.

И тут я вижу Джеймса: он идет как раз оттуда.

— Привет, Джеймс! Ангаррад просит еще овса.

— Еще? — удивленно переспрашивает он. — Так ведь ее севодня уже кормили!

— Да, но она выздоравливает после ранения и все такое. К тому же, — добавляю я, почесывая ухо, — она впервые сама попросила.

Он понимающе улыбается:

— Ты смотри, Тодд, лошади умеют давить на жалость. Начнешь кормить ее по первому требованию — она будет просить постоянно.

— Да, но…

— Она должна понимать, кто здесь хозяин. Скажи ей, что севодня ее уже покормили, а новую порцию она получит завтра утром, как и положено.

Он все еще улыбается, и Шум у него по-прежнему добродушный и открытый, но я начинаю выходить из себя:

— Покажи, где хранят овес, я сам ей принесу.

Джеймс слегка морщит лоб:

— Тодд…

— Ей нужно поесть, что тут непонятного? — Я повышаю голос. — Она выздоравливает…

— Я тоже. — Он задирает рубашку. Весь его живот покрыт ожогами. — Но ел севодня только один раз.

Я понимаю, что он имеет в виду, что он хочет всем только добра, но у меня в Шуме без конца звучит жалобное: Жеребенок? я вспоминаю, как страшно кричала Ангаррад, когда ее ранили, и как она потом замолкла, и как трудно сейчас вытянуть из нее хоть слово, а ведь раньше она болтала без умолку… вопщем, раз она хочет есть, будь я проклят, если не раздобуду ей корм, а этот недомерок пусть принесет мне его, потомушто я — круг, круг — это я…