Перемена в отношении светлейшего к знатной узнице понятна: бабушка нового государя – это не вчерашняя Дунька, ненавистная постриженная жена господина, с которой можно было поступать как заблагорассудится, по преимуществу – сурово. Но почему Меншиков горячо желает встретиться с экс-царицей в Москве, а не в Петербурге, куда из Шлиссельбурга по Неве плавания всего лишь один-два дня? В этом-то и состояла хитрость временщика. Он не хотел конкуренции, и старицу Елену, не дав ей даже познакомиться с внучатами, отправили прямо в Москву, в Новодевичий монастырь. Позже она жаловалась царю, что «князь Меншиков, не допустя до Вашего величества, послал меня за караулом к Москве». В итоге интриги Меншикова внука своего бывшая царица впервые увидела лишь в начале 1728 года, когда сам Меншиков уже сидел под арестом в Ранненбурге и ждал решения своей судьбы.

Но все же все свое внимание Меншиков устремлял на «сделанного» им государя Петра II. Он находился под особым присмотром светлейшего, его родных и доверенных людей. Мальчик был даже поселен в Меншиковском дворце, позже туда перевезли все его вещи и необходимую мебель. До свадьбы было далеко – жениху не исполнилось еще и двенадцати, – но Александр Данилович по этому поводу не унывал. Он начал приручать юного императора и часто, забросив все государственные дела, разъезжал с мальчиком по городу, на верфь, в конюшню, обедал с ним, отправлялся за город на охоту.

В деле воспитания императора в нужном светлейшему духе Меншиков возлагал наибольшие надежды на Андрея Ивановича Остермана, которого еще до кончины Екатерины назначил воспитателем Петра, прогнав с этого места неугодного ему и ненадежного Семена Маврина. Остерман, наоборот, казался Меншикову надежным и послушным, и, когда мальчик оставался со своим воспитателем, Меншиков был спокоен – верный и боязливый Андрей Иванович не подведет! Увы! Андрей Иванович оказался смелее, чем думал светлейший. Заметив, как царь тяготится обществом Александра Даниловича, видя, как не нравится Петру его невеста Маша Меншикова, Остерман стал исподволь готовить мальчика к тому, чтобы тот высвободился из-под власти Меншикова.

В другой бы ситуации незаметная, «подпольная» работа Остермана, Ивана Долгорукого и стоявшего за его спиной клана Долгоруких, сблизившихся с юным императором, продолжалась бы долго, но тут внезапно, в середине июля 1727 года, Меншиков серьезно заболел и болезнь продолжалась больше месяца. Порой Александр Данилович был так плох, что даже думал о смерти, написал духовную, политическое завещание и несколько писем влиятельным сановникам с просьбой не оставить в беде его семью. Этих пяти-шести недель оказалось достаточно, чтобы будущий царственный зять светлейшего глотнул свободы, сдружился с людьми, которые исполняли любое его желание и настраивали против властного опекуна. И первым среди них был князь Иван Долгорукий, гоф-юнкер Петра II. Он оказывал сильнейшее влияние на мальчика-царя. Вероятно, подозревая об этом, Меншиков еще весной 1727 года запутал князя Ивана в «деле» Толстого и Девьера, обвинив гоф-юнкера в противодействии браку Петра и Марии. По приговору императрицы Екатерины Ивана было приказано «отлучить от двора и, унизя чином, написать в полевой команде», то есть отправить в полевую армию, так сказать, с глаз долой. И вот теперь, летом, князь Иван каким-то образом – вероятно, благодаря влиянию своего клана, выплыл на поверхность и вновь возник возле Петра II. Надо полагать, что ничего хорошего о своем гонителе он рассказать царю не мог.

К августу Меншиков поправился, но он уже застал новую ситуацию – царь стал явно избегать компании светлейшего. Но Александр Данилович, будто не чувствуя этого, продолжал жить, как жил раньше: в государственных делах и хлопотах по строительству своего загородного дворца в Ораниенбауме, куда он и уехал 18 августа. Царь же в это время перебрался в Петергоф. Необходимо отметить, что в Меншикове как будто что-то надломилось, – трудно поверить, чтобы он не понимал, что теряет инициативу, влияние на царя и дает тем самым своим врагам шанс свергнуть его, светлейшего князя. Ему, «полудержавному властелину», первейшему вельможе, перед которым совсем недавно все пресмыкались, не могло быть неясным, что если на его именины 30 августа в Ораниенбаум не приехал не только царь, но и виднейшие сановники, то дело действительно принимает серьезный оборот.

Но Меншиков был увлечен достройкой и освящением своей церкви в Ораниенбауме, причем на церемонии освящения опять не было царя, заранее приглашенного на этот торжественный акт. 5 сентября светлейший вернулся в Петербург, еще через два дня приехал царь и демонстративно поселился не у него, а в своем Летнем дворце.

Это был формальный разрыв. Но Александр Данилович медлил, не предпринимая для собственного спасения никаких решительных действий. А врагам светлейшего следовало бы их ожидать – ведь они знали, с кем имеют дело. Именно Меншиков за четыре месяца до описываемых событий совершил невероятное, коренным образом изменил династическую ситуацию в свою пользу и, несмотря на сопротивление многих вельмож, вышел из борьбы победителем исключительно благодаря свойственной ему энергии, «пронырству», инициативе и бесцеремонной нахрапистости. В сентябре же перед нами как бы другой человек – вялый и пассивный. Нельзя сказать, что светлейший сидел сложа руки: он, прося содействия, писал письма сотоварищам по Совету, великой княжне Наталье, виделся с царем, в том числе и накануне своего крушения. Но, тем не менее, его как будто подменили. 6 сентября – до опалы оставалось всего два дня – Меншиков, просидев в Совете полтора часа, «изволил выехать и, объехав кругом своего саду, прибыл в дом свой в 12 часу». Читаешь эти строки из «Повседневных записок» и думаешь: «Какой еще сад?! Все созданное им трещит и рушится, а он осматривает осенний сад!».

А вот одна из последних записей от 8 сентября: «В 8 день, в пяток (то есть в пятницу. – Е.А), его светлость изволил встать в 6 часу и вышел в предспальню; у его светлости были генерал-лейтенант Алексей Волков, Салтыков, тайный секретарь Макаров, генерал-майор князь Шаховской, Фаминцын, с которыми изволил его светлость разговаривать, в 10 часу кровь пущать, в 2 пополудни его светлость сел кушать в предспальне, при столе были Волков, Фаминцын, в 3 откушали, и его светлость изволил быть в предспальне; в 10 покушав, изволил идти опочивать. Сей день было пасмурно и дождь с перемежкою».

Если не знать, что упомянутый в числе прочих посетителей генерал В.Ф.Салтыков именно в этот день объявил светлейшему о домашнем аресте, то можно подумать, что в жизни Александра Даниловича этот день 8 сентября был вполне обычным: светлейший принимал посетителей, обедал с гостями, ему пускали кровь (что делали в те времена частенько), и, поужинав, пошел почивать.

В чем же истинная причина такой медлительности, апатии светлейшего? Ведь он мог оказать сопротивление: гарнизон крепости, гвардейские и полевые войска, флот были послушны своему генералиссимусу, у него была реальная власть, авторитет у гвардейцев, помнивших его блестящие воинские заслуги; отблеск славы великого Петра лежал на нем, а не на его худосочном противнике Иване Долгоруком или Остермане. И то, что его враги действовали именем государя, значения не имело: энергичными, «суровыми» действиями можно было подавить их сопротивление, вырвать «любимого народом монарха из лап интриганов и изменников», представить в соответствующем указе все дело так, как в апреле 1730 года представила Анна Иоанновна, обвинившая Долгоруких в «нехранении здравия» Петра II, в пренебрежении его воспитанием, в казнокрадстве и т. д. В том, что Меншиков был способен на подобные решительные поступки, сомневаться не приходится: надуманное «дело» Толстого и Девьера – пример тому наиболее яркий и по времени самый свежий.