На щеках и шее Федора проступают красные пятна. Шумно вздыхает, прежде чем посмотреть на меня. Почему? Очень странная суетливость с его стороны.

— Ты отлично поработала, Катюш, — прячет рисунок в папку. — На этом все. Закроем тему.

Помимо воли задерживаю на нем взгляд, он же свой вдруг отводит.

Что такое?

Стараюсь переключиться и не думать обо всей этой ситуации. Мне это ни к чему. Не хочу зацикливаться на плохом, но реакция Тарского снимает с меня последнюю шелуху и скручивает нервы в один тревожный узел. Едва Федор показывает ему портрет, меняется в лице. Без какой-либо выразительной мимики мрачнеет на глазах. Взгляд сгущается и темнеет, становится до жути холодным.

— Катя, выйди, — бросает мне и поворачивается к Федору.

Повинуюсь, чтобы не накалять атмосферу еще больше. Однако обрывки напряженного диалога все равно улавливаю.

— Я просил ее больше не вмешивать, — цедит Таир таким жестким тоном, что я вздрагиваю и покрываюсь с ног до головы мурашками.

Не представляю, как там Федор держится.

— У нас осталось мало времени, — говорит вроде как спокойно. — Ты же «перебрал» всех Карлов. Этот черт представился не своим именем, как его еще найти? С портретом у нас есть хоть что-то. Завтра подключим остальных, кто-то его обязательно узнает…

— Она не должна была это вспоминать, — с тем же давлением. — Ты же осведомлен относительно, — пауза настолько длинная, что мне кажется, будто я просто не слышу продолжения, — всех тонкостей.

— Мы поговорили, и Катя согласилась помочь.

— Согласилась, блядь, — после этого следует глухой удар, и я снова вздрагиваю. Надеюсь, что этот выплеск достался только столу. Судя по характеру звуков, он там точно задействован. Вопрос лишь в том, не послужил ли Федя проводником. — Если ее «понесет», голову с тебя сниму.

Что это значит?

Начиная слишком сильно волноваться, решаюсь все же выйти обратно. Сталкиваюсь с Бахтияровым в дверях кухни. К счастью, он невредим и направляется домой. Дурацких вопросов не озвучиваю. Просто прощаюсь и желаю доброй ночи. А вот грозит ли покой мне, только предстоит выяснить.

— Катя, иди, ложись. Я скоро буду.

Все это Тарский выдает, не глядя на меня. Курит у открытого окна. Вместе с дуновением промозглого ветра физически ощущаю и его ярость.

— Ты сердишься на меня? — не могу не спросить.

— Нет.

— По голосу не скажешь.

— Я сержусь не на тебя, — поясняет. Затягивается и повторяет на выдохе чуть сипловатым голосом: — Иди спать, Катя. Мне нужно побыть одному.

— Нет, не нужно, — впечатываюсь ему в спину.

Скользнув ладонями под руки, прижимаю их к напряженной груди.

— Катя, — выдыхает и на мгновение цепенеет, не выдавая ни слов, ни эмоций.

— Позволь мне просто постоять с тобой. Обещаю, не буду ничего спрашивать.

Хотя внутри меня уже зерна посеяны. Хочу понять, что все это значит. Хочу и боюсь. Гордей просил верить ему и в него. Наверное, этот момент один из тех, в которые я должна закрыть глаза и падать. Он не позволит разбиться.

Его грудь медленно вздымается на вдохе и так же медленно опадает. Знаю, что это отмашка одобрения, и расслабляюсь. Не прогонит. Так и стоим — неподвижно и молча. Лишь повышенный тонус внушительной мышечной массы выдает напряжение. Брошенная в пепельницу сигарета догорает впустую. Вот бы с эмоциями, как с табаком — дотла. Нет, их нам приходится прорабатывать самостоятельно.

Когда Гордей расцепляет мои занемевшие ладони и оборачивается ко мне лицом, неосознанно вздрагиваю. Иногда меня разбивают сомнения. Начинает казаться, будто он угождает мне, чтобы спасти от безумия. Но потом я ловлю этот взгляд, и все — душу сворачивает трепет. Снова верю в то, что между нами все взаимно.

— Значит, ничего не спросишь?

— Ты можешь ответить?

— Нет.

— Зачем тогда мне спрашивать?

— Сама что думаешь?

— Не думаю. Не хочу думать.

Вижу, что его еще не отпустило окончательно. Лишь первая волна схлынула, позволив говорить и двигаться без откровенной агрессивности. Вот только внутри еще кипит.

Ничего не говорю, когда резко подхватывает на руки и так же грубовато отбрасывает, усаживая на стол. Молчу, скрещивая лодыжки и впиваясь ладонями в крышку, пока Гордей достает из шкафчика бутылку вина.

С тихим хлопком выдергивается пробка. Бокал один — для меня.

— Это что — успокоительное? — нервно шучу, прежде чем отпить. — Или снотворное? — смех получается с хрипловатыми нотками.

— Обезболивающее.

— М-м-м… Лечишь меня? — еще один глоток.

Напрягаюсь, чтобы не поморщиться от терпкости — слишком много хлебнула.

— Притупляю чувствительность. Могу быть грубым сегодня.

Дрожь по коже. И следом — жар.

В горле ком. И взгляд отвести сил нет.

— Я готова.

— Еще нет. Допивай. До дна.

Ради Бога…

Я лишь от его взгляда и прозвучавшего предупреждения во всех местах взмокла.

Ради Бога…

Махом опрокидываю и отставляю бокал за спину.

— Теперь? — голос звучит приглушенно, скачками — из-за участившегося дыхания.

Голова кругами идет. Не уверена, что от одного вина.

— Сейчас проверим.

Катерина

— Снимай, — глухо ударяется мне в висок. — Все снимай.

Не пытаюсь торговаться. Подчиняюсь без какого-либо лукавства, выказывая готовность позволить ему сегодня все, что потребует. Это не игра. Это самая настоящая жизнь. Здесь и сейчас. На пределе.

Собственное потяжелевшее дыхание становится для меня слишком громким. Забивает слух, расщепляя другие звуки. Шороха своей одежды не улавливаю, хотя стягиваю предмет за предметом, действуя быстро и без остановок. По всему телу пьянящими отголосками идут отрывистые удары сердца. Кажется, что оно размножается на сотни маленьких чувствительных импульсов.

Раздевшись, застываю в той же позе, что держала до этого. Вцепляясь пальцами в столешницу, смотрю прямо в лицо Тарскому и позволяю себя разглядывать. Электричество в кухне выключено пару минут назад — уверена, что лампочки еще не остыли. Не беря в расчет заглядывающую в окно луну, освещение крадется из коридора густой желтой полосой. До нас не дотянуться ему, но видеть друг друга позволяет в мельчайших деталях. Это будоражит, так как погашен свет не для того, чтобы что-то скрыть. Думаю, своего рода нагнетание и обострение чувств. Работает.