— Разумеется, речь идет о фактах, — спокойно ответил Ломан.

— И что тогда сорок четыре страницы вашего протокола — признание в убийстве или поэма в прозе? — продолжил прокурор.

— Все верно, он признался, но…

— Благодарю, вопросов больше не имею.

— Можно задать свидетелю вопрос? — обратился я к судье.

— Разумеется, — кивнула она.

— Скажите, инспектор, помидоры черри в вашем огороде уже зацвели? — поинтересовался я у Ломана. — Их действительно ожидается в этом году в три раза больше, чем в прошлом?

— О чем вы говорите, господин Хайгерер? — воскликнула Штелльмайер.

Публика за моей спиной зашумела.

— Прошу прощения, это личное, — пояснил я.

— Помидоры зацветут не раньше июня, — застенчиво промолвил Ломан.

Он кивнул мне в знак того, что у него все хорошо.

Потом выходили резковатый Ребитц, а за ним юный бас-гитарист Брандтнер.

Ребитц незаметно для остальных изобразил для меня на пальцах знак победы. Он сказал, что, видимо, мой случай скорее из сферы психиатрии.

— Вероятно, у обвиняемого имеется еще одно «я», иначе я ничего не могу понять, — пожал он плечами.

Не выглядел ли я на допросах подавленным или растерянным? Нет, они воспринимали меня скорее как коллегу, чем как подсудимого.

— Мы приятно проводили время вместе, даже шутили, — вспоминал Ребитц.

— Похоже, это новый стиль работы полиции — веселиться с подозреваемыми в убийстве, — усмехнулся прокурор.

— Но мы до последнего момента не верили в это, — возразил Ребитц. — Ждали, когда он нам наконец все объяснит.

— Ну а после допроса?

— Мы были ошарашены, поверьте. Спрашивали себя, не мазохист ли он, или что-нибудь в этом роде. Нам казалось невероятным, что он совершил преступление по своей воле.

Брандтнер приветствовал меня, заговорщически подняв брови. Вероятно, он сделал из моих стихов потрясающую песню.

— Поначалу мы думали, что он голубой, — начал Брандтнер, обращаясь к судье. — Ведь говорили, что это убийство в среде геев. Однако он совершенно не производил такого впечатления. Все, что он нам говорил, записано в протоколе. Мы вникали во все детали, анализировали мельчайшие подробности. Это убийство становилось для нас все загадочнее, непостижимее, хотя факты, казалось, были налицо.

Вмешался мой адвокат. Ему захотелось знать, что может сказать обо мне и моем деле Брандтнер, исходя из своих личных впечатлений.

Прокурор выразил протест.

— Все это домыслы! — воскликнул он. — Полицейский не психолог и не может выступать в качестве эксперта в данном вопросе!

— Но у него есть опыт общения с преступниками и свое личное мнение, — возразила судья.

Она разрешила Брандтнеру ответить.

— Мне кажется, это всего лишь несчастный случай, — сказал он. — Очевидно, подсудимый просто крутил в руках пистолет и нечаянно нажал на курок. А потом он был шокирован. Вероятно, он до сих пор пребывает в шоке.

— И вы полагаете, это может быть следствием неудавшегося самоубийства? — спросила судья.

— Я так не думаю, — пожал плечами Брандтнер. — Так или иначе, он был полон жизни. Интересовался нашими делами и буквально излучал оптимизм. Он не походил на самоубийцу.

Перед тем как вернуться в камеру, я осмотрел зал. Внезапно взгляд мой упал на знакомые рыжие волосы. Бросившая меня чемпионка по прыжкам в воду беседовала с миниатюрной женщиной, повернувшейся ко мне спиной. Я видел только длинные черные волосы и жестикулирующие руки ее собеседницы, но мне вдруг показалось, что я знаю ее. Коллега? Писательница? Кто-нибудь из прошлой жизни?

— Вы очень популярны, — произнес у меня над ухом охранник, еще ожидавший снега в этом году.

Я усмехнулся.

— Как кинозвезда, — добавил другой.

Я молчал и размышлял над тем, кто эта женщина. О чем Хелена беседует с ней? В желудке снова возникли неприятные ощущения.

Позднее выступали свидетели, которых я не боялся: мои бывшие коллеги из «Культурвельт». А меня вынудили комментировать заключительную девятилетнюю главу моей профессиональной карьеры. Я лицемерил. Говорил, что работа мне нравилась.

— Особенно писать репортажи из зала суда, — пошутил я.

В сущности, еще невинная ложь.

— Мы ценили вас как серьезного репортера, — серьезно сказала Штелльмайер.

Зигфрид Реле вспыхнул от гнева. Он ненавидел журналистов, в том числе и меня.

Я отличался честолюбием, приветливостью и обходительностью — вот то немногое, что могли рассказать обо мне коллеги.

— Это один из самых приятных членов нашего коллектива, — заметил Лотар из отдела экономики.

— Жизнелюбивая натура, — добавил Йенс, который писал о спорте и совершенно не знал меня. И одному лишь Крису Райзенауэру было известно больше.

— Ян запомнился мне как замкнутый и спокойный человек, — начал он. — Его подавленность иногда даже представлялась мне искусной актерской игрой.

Слова Криса мне не понравились, я готов был их опротестовать.

— Его улыбка казалась загадочной, — продолжил Райзенауэр. — Бог знает, какие бездны она скрывала!

Я повернулся к своему адвокату, ожидая от него очередной глупой выходки. Но Эрльт только пожал плечами.

— Иногда он производил впечатление очень несчастного человека, — подытожил Крис.

— Вы беседовали с ним о личном? — поинтересовалась судья.

— Нет. Однако все знали, что у него была подруга по имени Делия. Одно время он звонил ей несколько раз в день.

— А потом?

— Разговоры прекратились.

— Почему?

— Ни малейшего представления, — развел руками Крис.

Разве я не рассказывал им о том, что Делия от меня ушла?

— Вероятно, они разошлись, — предположил он.

В последний день своей работы в «Культурвельт», за два дня до убийства, я шесть часов сидел за компьютером напротив Криса.

— Заметили ли вы какие-нибудь изменения в его поведении? — поинтересовалась судья.

— Нет, он был такой, как всегда.

И тут снова подал голос юный очкарик:

— Господин свидетель, вашему коллеге Хайгереру действительно нравилось работать в газете?

Крис надолго задумался.

— В общем, нет, — наконец ответил он. — Ян не был журналистом, как ни старался убедить себя в обратном.

— А кем он был? — допытывался студент.

Черт! Что у него за вопросы?