– Я один, без тебя. В другом углу Европы. Среди книг. Книги, книги. Тысячи книг. Везде книги. Тишь библиотеки. Так странно – в прошлой жизни, в девятом веке, я был библиотекарем в Польше. Так мне нагадала ясновидящая. Закрою глаза – книги, книги… И я – один. Вечерами. Даже когда мы все вместе.

– Почему?

– Потому что всегда в кармане обратный билет.

– Мы нужны детям.

– Я понимаю. Кто же спорит – надо помочь. Пока есть силы и возможности.

Подошли к переезду.

Зазвенела тревожно сигнализация.

Если здешний шлагбаум опустится, он плотно заблокирует дорогу, и невозможно будет его перепрыгнуть, обойти, проползти снизу.

Хватаются за руки. Застывают на секунду – вернуться или бежать вперёд, через двойные рельсы встречных путей?

Делают рывок.

Успевают в последнее мгновение.

Шлагбаум пришёл в движение у них за спиной. Сигнализация возмущается, верещит звонким металлом. Железные ножницы сзади плавно опускаются, отсекают от бешеной скорости.

Оборачиваются.

Мимо проносится дизель-поезд.

Зелёный, сквозным проблеском мелькающих окон, неявными профилями редких пассажиров. Громко сигналит, стремительно уносится вдаль.

– Ну, ты подумай! – говорит она, запыхавшись. – Весь день за нами кто-то гонится!

– А теперь третий сон, – говорит он. – Дублин. Я в спальне. Слышу шорох наверху. Просыпаюсь. Тревожно – кто-то там явно есть. Поднимаюсь по лестнице. Включаю свет. В кухне, на пустой столешнице, пакет. Серый. Нет – сиреневый. Или коричневый? Знаешь, такие дают в гомеопатических аптеках, внутри сборы трав. Ярлык белый с названиями на латинице. И что-то в нём шуршит, шевелится. Подхожу ближе. Оттуда лениво пытается выползти большущая крыса. Морда отъевшейся твари. Сонные глазки. Уши маленькие, плотный загривок. Серая. Противная. Толстая. Сено вываливается на столешницу, и из пасти у крысы торчат какие-то лютики-цветочки. Блёклые, сушёные. Клевер, сурепка, пастушья сумка? Торчат, а ей лень жевать. Меня не боится. Никуда не спешит. Локтем правой руки придавливаю её голову к столешнице. С усилием. Мерзкое ощущение. Она беззвучно трепыхается пару раз. Пока не затихает. Тихо, бескровно. Совсем.

– Крыса – нехорошо. Кто-то у тебя что-то пытается украсть.

– И заметь – все сны цветные!

Она хмурится.

– Ты помнишь, у Бергмана, в «Земляничной поляне», в начале. – Говорит он. – Сон доктора Берга. Чёрно-белый. Там, где катафалк раскачивается деревянный, разваливается прямо на глазах. Ждёшь, что сейчас вывалится одеревенелый труп. И скрип противный, тревожный. Нудный скрип режет, больно ранит слух. Предощущением беды, разъединения частей, крушения.

– Да, помню. Неореализм. Фильмы по полтора часа, смотришь, и кажется, что все три.

– А у меня сны беззвучные. Только вот цветные. И три дня подряд. Не припомню, когда такое было? Сериал!

Они делают большой круг по знакомым улицам. Усталые, возвращаются.

В маленьком магазинчике в своём районе он покупает бутылку красного вина «Shiraz», граппу.

– Почему не виски «Джемисон»? Твой любимый, – спрашивает она.

– Граппа напоминает ракию. Там, на Азовском берегу. На родине моих родителей.

Почти пришли. Их дом напротив пустыря. Здесь постоянно дуют холодные ветры со стороны железной дороги.

Дальше – море. И виадук, построенный до половины.

Справа Парк пастора Коллинза. Застывшие сегодня лопасти ветрогенераторов.

Недавно появился проект строительства на пустыре «Исламик Центра». Вывешены картинки в окнах компании-застройщика, рядом с маркетом.

Фиолетовый купол мечети, школы двух уровней, магазинчики сувениров, бассейн, футбольные поля и теннисные корты.

Грандиозная стройка намечается. Несколько гектаров. Сквозь зелёную сетку забора видно много техники, идёт подготовка к началу работ.

– Всякий раз, проходя мимо этого места, она говорит: «Вот и наш полюс холода», – думает он.

– Вот и наш полюс холода, – говорит она.

– Ещё один день на закате.

– Что за манера подсчитывать дни! – говорит она недовольно. – Тебе что – плохо?

– Всё сложнее прилетать и всё труднее возвращаться. Меланхолия. И всё-таки мне ценен каждый день с тобой, с вами.

Отдыхают после обеда. Понимают, что очень устали.

Она в гостиной, наверху, он внизу, в спальне.

В квартиру вкрадчиво вползает вечер.

В проёме окна беззвучно идут на посадку самолёты.

Он смотрит фильм «Кочегар» Алексея Балабанова. Ему жаль якута, кочегара Ивана Скрябина. Майора, героя войны.

«Зло приходит из мрака, чтобы забрать нас. Нападает оттуда, где зарождаются катастрофы революций. И втягивает в воронку страданий помимо нашей воли. Красота пуста без страданий. Она лишь внешняя форма, а сама жизнь неизменна. Чтобы это понять, надо обрести свободу в себе. Личная свобода. И никто над этим не властен, кроме меня самого. И так много раз, много кругов. Момент истины может настигнуть в любой географической точке. Просто там, где родился всё по-другому, там мои корни, оттого всё – ярче. И от этого внутри тихая, молчаливая радость. А сейчас я обломок, выкинутый на берег острова».

Пьёт маленькими глотками граппу, закусывает орешками.

На пальцах крупинки соли.

Пришла в лёгком, светлом халатике жена:

– Спокойной ночи. Глаза красные. Нельзя так долго сидеть за компьютером.

Укоризненно глянула. Поцеловала в щёку.

Улыбнулась.

– Я слегка усугубил. – Он делает рукой неопределённый жест, хмурит брови, говорит:

– Спокойной ночи.

Она уходит в свою спальню.

Он долго не может уснуть:

«Время… Время – прожорливая крыса!»

Выпивает стаканчик граппы. Она тёплая, как тогда.

Давно.

Он закрывает глаза.

Вспоминает.

Подзабытый вкус свежих бычков, пахнущих свежестью моря.

Бычки похожи на старые, стоптанные башмаки. Голова большая, туловище клинышком, чёрные. Сильные.

Точное название – бычки.

Ловили их с резиновой лодки.

Внизу причудливый каркас потонувшей баржи. Медленно пожираемый ракушками, потерявший контуры каркас.

Теперь он искажён зыбкой линзой воды бутылочного цвета и солнечными блёстками мелкой волны на поверхности.

Заманчиво нырнуть в приятную прохладу глубины у дна и не вылезать в иссушающий зной степи, рыжую траву сразу за песком и мелкими ракушками.