На завтрак Аня приготовила пшённую кашу. Видимо, картошка, которую она чистила утром, предназначалась для очередного противного жирного супа, и Аня собиралась потчевать меня им в обед. А сейчас – эта омерзительная пшённая каша, которую я терпеть не могу. Аня это знала. Похоже, она просто пыталась меня достать. Но я не хотел конфликта и честно всё съел. Аня всё так же хмуро поглядывала на меня и смачно чавкала.

Оставив её на кухне мыть посуду, я вернулся к своей работе. Заточил карандаш, разметил дырки. Нашёл удлинитель. Подключил дрель к сети. Приложил её к одной из отметин. Нажал на кнопку. Дрель заверещала и стала разбрасывать в стороны мелкую цементную пыль. В дверях ванной появилась Аня.

– Ты тише не можешь? – прокричала она.

– А что? – спросил я, отпустив кнопку.

– У меня голова болит.

– Вообще-то не могу. Можно дверь закрыть.

– Блин… Лучше бы вообще не сверлил.

Я опустил руку с дрелью. Анна скрылась в комнате. Меня это всё начинало уже бесить. Я прикрыл дверь. Продолжил сверлить. Через полчаса от гудения, мелкой тряски и стресса у меня тоже начала болеть голова. К счастью, все дырки уже были готовы. Я пошёл к кладовке за молотком. Аня сидела на диване с ушами, заткнутыми ватой.

– Ты кончил сверлить? – спросила она.

– Пока да.

– Не слышу!

Я подошёл к ней и рявкнул прямо в ухо:

– Да!!!

Она отшатнулась от меня и заплакала, вынимая вату из ушей. Я снова сел рядом.

– Уйди, – сказала Аня.

– Не плачь.

– Хочу – и плачу.

– Что случилось?

– Ничего не случилось. Урод ты.

– Ну, прости. Я не хотел, – я попытался дотронуться до её лица, чтобы подтереть слезы, но она резко отбила мою руку и выплеснула:

– Уйди от меня. Видеть тебя не хочу.

Я встал. Взял дюбеля и молоток. Вернулся в ванную. Начал забивать дюбеля в отверстия. Аня, уже переставшая плакать, прошла в находящийся рядом туалет, прошипев:

– А говорил, что кончил…

Я вкрутил в дюбеля шурупы. Повесил зеркало, большую полку, две маленькие и вешалку для полотенец. Разложил по полочкам мыльно-рыльные принадлежности.

– Криво, – сказала Аня.

Я обернулся. Она стояла, прислонившись к косяку возле моего плеча.

– Что криво?

– А ты сам не видишь? Разуй глаза! – она повысила голос. – Тот конец выше!

Я присмотрелся. Если и выше, то на миллиметр или два. Я даже не был уверен.

– Можно немного шуруп подогнуть… – пробормотал я.

Аня демонстративно развернулась и пошла в комнату. Я не понимал, что с ней творится. Я снял большую полку, пару раз стукнул молотком по шурупу для очистки совести. Надел полку назад. Сходил в кладовку за уровнем.

Аня тем временем уже проскользнула в ванную и придирчиво осматривала мою работу.

– Всё равно криво, – сказал она.

Я молча положил на полку уровень. Пузырёк застыл ровно посередине, показывая, что полка абсолютно горизонтальна.

– Сволочь, – сказала Аня.

– Аня… – произнёс я осторожно. – Что с тобой происходит?

– Ничего.

– Ну успокойся… – я попробовал взять её за плечи и поцеловать.

Она вырвалась, и из её глаз снова брызнули слезы.

– Что ты лапаешь? Почему нельзя просто словами говорить, а надо сразу лапать? Рожа ненасытная! Кобель!

– Да прости ты… Я же успокоить тебя хотел.

– А ты думаешь, я как кошка – погладил, и всё?! И я сразу успокоюсь?

– Да чего ты хочешь, я никак не пойму?!

– И не поймёшь! Катись отсюда!

Я вышел в коридор, надел ботинки и открыл дверь. Аня рыдала в ванной. Мне ничего не оставалось кроме как просто уйти. Через несколько минут я шёл по улице под начавшимся дождём и думал о том, как всё-таки несправедлива бывает жизнь.

2

Я бродил долго. Дождь, слава Богу, прекратился. Я сходил в центр, на Кузнецкий мост, дошл до Котельнической набережной, потом мимо Курского вокзала до "Октябрьской" и по Ленинскому проспекту до МКАДа. Я устал, хотел есть, денег у меня не было, и талонов на автобус тоже.

Я не торопясь шагал по Ленинскому проспекту назад, к центру, глядя на постепенно темнеющее вечернее небо. Я не мог возвращаться домой, но не знал, куда деваться. Дома ждала Аня, которая не любила меня и, возможно, даже ненавидела. Я находил странным, что эта ненависть проявилась так неожиданно и в такой идиотской форме. Не видел в своём поведении за последнее время ничего такого, что могло бы обидеть Аню. Не понимал.

И всё же я действительно был не в силах снова показаться ей на глаза. Физически не мог ощутить её рядом.

Я осмотрелся. Это уже снова была "Октябрьская". Совсем стемнело. Стало холодать. Поскольку ничего разумного по поводу своего предстоящего ночлега я не придумал, мой путь автоматически пролёг в Кунцево, то есть в сторону дома, хотя я сознавал ясно, что домой не пойду. Но в таком случае куда? Я припомнил пару друзей, но уже поздновато было заявляться к ним, потому что они были женаты и не настолько близки мне, чтобы обрадоваться моему приходу в полдвенадцатого ночи. Тогда я подумал о Ляле.

Ляля жила рядом с нами, в доме напротив, и была, без сомнения, самой известной женщиной нашего двора. К ней мог зайти любой мужчина и остаться на ночь. Ляля не считала себя проституткой и таковой не являлась, поскольку не брала денег, а оказывала свои услуги бесплатно, из сострадания к несчастным мужичкам, обделённым лаской своих благоверных. Участковый, разумеется, также не имел к ней никаких претензий, тем более что был не женат и захаживал довольно часто.

Дело было не только в сексе. Ляля была довольно интеллигентной, умной женщиной, и могла поддержать разговор почти на любую тему. Она могла посочувствовать, если вам плохо, дать поплакаться в жилетку, помочь дельным советом. Ей ещё не исполнилось тридцати пяти, но особой красотой она не обладала, хотя и некрасивой её назвать язык бы не повернулся – все у неё было на своём месте, как положено, просто не хватало во внешности той необходимой, тонкой гармонии, которая ощущалась в её душе.

К ней приходили просто поговорить, попить чаю, поздравить с праздником. Старички занимали у неё денег и старались отдать в срок. Подростки просили обучить их искусству любви, и она оказывала им эту услугу, если считала, что они достаточно взрослые, чтобы знать всё, что знает она. К ней приходили переночевать, если некуда было пойти, и переспать, если было куда пойти, но идти не хотелось.

Женщины относились к Ляле по-разному. Некоторые ненавидели, но мирились