— Увезите меня отсюда.

На обратном пути они почти все время молчали. В Алексе не чувствовалось озлобленности или осуждения, скорее замешательство и сильная усталость.

Некоторое время казалось, что он собирается что-то сказать. И наконец он заговорил:

— Я не понимаю, для чего ты все это затеял. Может, тебе так нравится икона, что ты хотел разделить это чувство со мной?

— Что-то вроде того, — выдавил из себя Мэтью, не отрывая глаз от скользкой дороги.

— Я кое-что знаю об этой иконе, мне рассказывал о ней твой Yiayia много лет назад. Я не знаю всего, мне известно лишь, что у обоих прохвостов руки в крови из-за этой иконы. Я думал, твой Papou расскажет тебе об этом.

— Нет. Кое-что мне рассказал Фотис. Это было ужасно.

Отец схватил Мэтью за локоть.

— Слушай меня, — твердо сказал он. — Ты слушаешь?

— Слушаю.

— Я имею в виду, слушай меня.

— Папа, ради Бога, я слушаю. — Он старался не потерять контроль над рулем, несмотря на сжатую отцом руку.

— Не верь ничему, что говорит тебе Фотис. Пока ты не услышишь это от человека, которому доверяешь, не верь ничему. Ты слышишь?

— Слышу.

— Но не веришь. — Алекс отпустил его руку. — И действительно, что может знать твой глупый отец?

— Я так не думаю.

— Нет? А что же ты думаешь?

Мэтью быстро перестроился, чтобы уйти из автобусного ряда, в который случайно попал.

— Я думаю, что все мне говорят разную чушь, и я не знаю, чему верить.

— К чему же мне тебе врать?

— Я не говорю, что ты врешь. Ты просто не говоришь ничего конкретного. Я всю свою жизнь слышу гневные тирады в адрес этих двух стариков. Что они сделали?

— Они вступили в дьявольский сговор с немцами.

— Это я слышал.

— Поговори со своим дедом.

— Он не скажет. Я пытался.

— А ты передал ему то, что сказал тебе Фотис? Передал? Нет? Ну вот, Фотис опять обвел тебя вокруг пальца. Спроси деда.

— Я же говорю тебе, он не хочет меня видеть.

— Ничего. Я позабочусь об этом.

Они остановились, пережидая красный сигнал светофора, хотя, кроме них, на дороге никого не было. Мэтью включил «дворники», и на испещренном каплями дождя ветровом стекле появилась нарисованная ими дуга.

— Почему ты их так ненавидишь?

— Я не ненавижу, — ответил Алекс. — Во всяком случае, не больше, чем собаку, обученную убивать. Я им не верю. Они — продукт своего времени, а это было страшное время. Греция ужасно пострадала во время войны. Потом гражданская война, столкновения с Турцией, Кипром, смена правительств, тотальная коррупция. У правителей выработался менталитет осажденных. Они боролись за свободу Греции, и в этой борьбе все средства были хороши. Твои дед и крестный служили государству, они были солдатами. Подробности мне неизвестны, но я знаю, что они принимали участие в ужасных деяниях. Ты можешь прочесть это на их лицах. А началось все во время войны, с этой проклятой иконы. Именно тогда они сделали первый шаг — от солдат свободы к политическим марионеткам. Они покупали у врага оружие для борьбы против своих же собратьев.

— Но коммунистическая угроза была действительно велика. — Мэтью нажал на газ, сам удивляясь тому, что выступает в роли защитника. — Они вполне могли захватить власть в Греции.

— Я этого не отрицаю. Но за этим последовала страшная война. Тысячи людей были замучены, посажены в тюрьмы без суда и следствия. Некоторые казнены. Даже те, кто принимал участие в этой войне, не могут ее оправдать. Они просто о ней не говорят.

Машина, замедлив ход, подъехала к дому. Невысказанный отцовский гнев по отношению к старику так давно стал частью семейной жизни, что домашние уже не задавали вопросов. В последние несколько минут Алекс рассказал о своих чувствах больше, чем за все предыдущие годы, и, несмотря на то что многое в этом рассказе рассердило Мэтью, он решил воспользоваться этой возможностью.

— А ты не думаешь, что они делали то, что им казалось необходимым? Что все это уже в далеком прошлом, что они уже старики?

— А для тебя приемлем этот аргумент в отношении нацистов в Южной Америке? В отношении Милошевича или Караджича?

— Перестань, ты не можешь ставить их на одну доску.

— Я только хочу сказать, что их поступки не перестали быть ужасными лишь потому, что они оба теперь старики. Они совершили то, что совершили. И руки их до сих пор в крови. И не вздумай хоть на минуту поверить, что они отказались от прежнего образа мыслей.

— Вот здесь я с тобой не согласен. Фотис прожил в этой стране несколько десятилетий. Дед проводит все свободное время в саду. Что может понадобиться греческому правительству от этих стариков?

— Я говорю не о том, на кого они работают. Я говорю об их методах. Манипулирование и двойные стандарты — это та среда, которой они были вскормлены. У Фотиса это стало инстинктом, частью его натуры. Ему необходимо, чтобы все время крутилась какая-то интрига, какая-то схема: интрига в бизнесе, шпионская интрига — не важно. Он, как акула, постоянно в движении. Если он прекратит плести интриги, он тут же умрет.

— А дед?

— Он тоньше. Не думаю, что он получает от работы такое же удовольствие, как твой крестный, но он все еще работает по заданию греческого правительства или кого-то из его органов. Он присматривает за Фотисом, а также выполняет некоторые другие поручения. Не думай, что он приехал сюда только для того, чтобы повидаться со мной.

— Я не хочу этого слышать. Я не принимаю твои слова.

— Знаю. Не знаю только, как сделать, чтобы ты мне поверил.

Машина уже была у подъезда, Мэтью выключил двигатель, но ни один из них не пошевелился, чтобы выйти из машины. На лобовое стекло медленно наслаивались капли дождя, делая дом почти неразличимым; видна была только полоска теплого желтого света в кухонном окне.

— А почему икона у Фотиса? — спросил наконец Алекс. — Что с музеем?

— Владелица передумала. К ней поступило предложение от греческой церкви, и она решила, что икона должна быть у них.

— А он тут причем?

— Насколько я понимаю, они обратились к Фотису, чтобы он помог им в сделке. Он знаком с адвокатом, ведущим дело о наследстве. Кроме того, он помогает организовать транспортировку, поэтому икона пока побудет у него.

— А зачем?

— Ему? Чтобы ей молиться. Это священная икона. Считается, что она обладает чудесной исцеляющей силой.

— Старый дурак. Он считает, что нашел способ жить вечно? — Алекс был где-то на полпути между яростью и смехом.

— Она пробудет у него неделю или две, затем ее перевезут в церковь.