– Говорил, хотя это и маловероятно. А если и обращался, то не последовал рекомендациям, – ответил Холмс и рассмеялся.

– Тогда почему…

– Нашему другу нужно было покинуть Софию в момент готовящегося убийства капитана Бэррингтона. Придумав кражу евангелия, принц получил предлог, чтобы пригласить нас в свою страну. Уверив, будто пропавшая рукопись хранилась в пещерах, он смог отправиться с нами в путешествие, длившееся целых три дня. Его алиби должны были подтвердить свидетели из чужой страны, причем самые авторитетные – он привык выбирать лучшее.

– Наверное, Фердинанд не принял в расчет ваших познаний в химии, пока вы не вручили ему телеграмму. Тут-то он понял, что вы все это время знали об обмане.

– Да, он сразу все уразумел.

– Это объясняет, почему он…

– Разозлился? Да. Сперва он решил, что я собираюсь разоблачить его аферу. Но потом догадался, что нам заткнули рот. Иначе почему я предъявил доказательство того, что исчезновение Зографского евангелия всего лишь часть кровавого плана, самому принцу? Почему не передал его агентству Рейтер или балканскому корреспонденту газеты «Пэлл-Мэлл», вызвав громкий скандал в прессе? Принц понял, что собственное правительство связало нам руки. Это и послужило причиной его гомерического хохота.

Холмс затряс головой, изображая всем своим видом смиренную покорность, и саркастически рассмеялся.

– Никогда не было и, наверное, уже не будет на свете принца коварнее Фердинанда. Будем надеяться, что судьба когда-нибудь снова сведет нас.

Я задумался, а потом признал:

– И все-таки некоторые стороны этого дела остаются для меня непонятными и даже ставят в тупик.

– Спрашивайте, дорогой друг. Я в вашем полном распоряжении на ближайшие несколько часов, что мы проведем в пути. Готов ответить на все интересующие вас вопросы.

– Первый и, уверен, самый простой, возможно даже несущественный, уже не ругайтесь, касается поставца для графинов со спиртным. Когда мы покинули дом Бэррингтонов после первого посещения, вы спросили, не видел ли я его. Я ответил, что не видел, равно как и кувшинов с джином, вермутом или шерри. Почему вы придали такое значение отсутствию в доме крепких алкогольных напитков?

– Да, это мне показалось очень странным, как и другое мое наблюдение, сделанное раньше. Усы мнимого Бэррингтона ни чуточки не изменились за тот год, что разделяет свадебную фотографию и картину Сарджента. Я мог допустить, что капитан Коннаутских рейнджеров бросил пить после свадьбы – я припоминаю, что вы тоже отказались от этой привычки, когда женились на мисс Морстен, – но вряд ли вместе с ним на путь воздержания вступили все, кто приходил к нему в гости, – старые друзья, полковые офицеры. Что бы они ответили на предложение выпить яичного ликера?

– И как же вы объяснили эту странность?

– Очень просто. Я сделал вывод, что Бэррингтоны не приглашали к себе любителей кутежей, особенно тех, кто мог обсуждать с ними военные вопросы, и тех, кто мог завести разговор о военной службе или проходил ее в Африке с настоящим капитаном Бэррингтоном. Сами же хозяева довольствовались ликерами.

Несколько минут я обдумывал ответ Холмса, а затем возобновил свои вопросы:

– Когда мы были в лесу, вы поклялись, что убийца Джулии будет вздернут на виселицу.

– Верно. Этот хладнокровный дьявол заслуживал пенькового воротника больше, чем сорок самых страшных убийц, каких я знал. Самый хладнокровный и отчаянный из всех.

– Однако, вычислив полковника Калчева, вы изобрели предлог, чтобы завлечь его в покои принца и изобличить перед ним. Почему вы избрали для этого Фердинанда, а не полицейские или судебные власти? Выслушав ваши доводы, никто бы не усомнился в его вине!

– А где они, доказательства? Разве он питал жуткую неприязнь к убитой женщине, с которой был даже не знаком, или к кому-нибудь вообще? И где записка, в которой капитану Бэррингтону назначалась встреча у оброка? Или, может быть, у нас был платок Калчева с его монограммой, который он уронил на месте убийства? – Холмс язвительно рассмеялся. – Нет, мой друг, виселица ему не угрожала. Даже лондонский уголовный суд и его присяжные, добропорядочные англичане, отпустили бы полковника на свободу за недоказанностью его вины.

И вдруг я понял все и, ошеломленный своим открытием, уставился на друга:

– Холмс, так вы затеяли эти съемки во дворце только для того, чтобы завлечь туда Калчева…

– На смерть? Да! Я расставил эту западню, чтобы совершить свой собственный суд над убийцей. Как еще можно было устранить этого страшного человека, настоящую угрозу для Англии? Был ли иной способ отомстить за смерть одной молодой женщины и избавить другую от кузена, который, по всей видимости, лишил бы ее не только поместий, но и жизни? Это решение пришло ко мне само собой, когда я вспомнил о подаренном вам фотоаппарате «Сандерсон». Для Калчева не остался незамеченным наш побег из театра. Не прошло бы и дня, как он узнал бы, что мы торопились не на полночный парижский поезд, а в мавзолей, где находилось тело убитой женщины. Наверняка Саломея и ему подсказала, что он допустил промах, дерзко использовав накладные усы, когда участвовал в конкурсе Шерлоков Холмсов. Должно быть, он находил извращенное удовольствие в том, чтобы появиться в них на публике, особенно рядом со мной.

– Холмс, – не отставал я, – но не могли ли же вы заранее знать, что принц вонзит шпагу в горло своему министру, услышав, что такие усы…

– Могли быть только у Джулии, выдававшей себя за капитана Бэррингтона? Знать не мог, но очень на это рассчитывал. Любая проволочка грозила привести к еще одному жестокому преступлению. Признаться, я очень обрадовался, когда увидел, что принц в одной руке держит кисть, а в другой – трость с вкладной шпагой. Наш клиент понимал, что даже он не защищен от навязчивого честолюбия своего военного министра, который знал о намерениях принца в отношении миссис Бэррингтон.

– А как же быть с вашими собственными утверждениям, что справедливость должна восторжествовать, а порочность жертвы не является оправданием в глазах закона?

– Дружище, – ответствовал Холмс невозмутимо, – время от времени нам приходится апеллировать к высшему закону, закону совести. Помните, что вы написали по поводу убийства Чарльза Огастеса Милвертона? «Это не наше дело, правосудие наконец настигло мерзавца». Могу сослаться также на мои слова, которые вы сочли нужным привести, рассказывая о «Пестрой ленте». Я сказал тогда, что стал косвенным виновником ужасной смерти доктора Гримсби Ройлотта, но эта вина не ляжет тяжким бременем на мою совесть.

Не в первый раз за время нашего сотрудничества я понял: именно противоречивая натура Холмса, его кельтское прозрение, что вера в здравый смысл не может быть абсолютной, были и остаются тем двигателем, который направлял его быстро и неотвратимо по пути от простого смертного к человеку-легенде.

Мысли мои вернулись к болгарским красавицам, которые остались позади. Мы, увы, не становимся моложе, думал я с сожалением, а легкомысленное предложение Холмса подыскать удачную партию для миссис Бэррингтон и выступить в роли шафера на ее свадьбе напомнило мне об уходящих годах. Что же теперь с ней будет?