Однажды наткнулись на какого-то человека, скрывшегося в тайге. Двинулись по его следам и вышли к одинокой юрте на опушке. Она была пуста, но на столе стоял котел с горячим супом, в камельке догорали дрова. По следам на дворе определили, что здесь находилось около двадцати человек, в которых проводники заочно признали партизан из отряда Артемьева. Это был якутский интеллигент, учитель, и Строд надеялся, что он согласится пропустить делегацию в Нелькан или сам возьмется доставить письма Пепеляеву. С утра на переговоры с ним отправились парламентеры-якуты.

Вскоре после их ухода приехал неизвестный всадник. «Привязав во дворе коня, – вспоминал Строд, – он зашел в юрту, снял себя старую, с облезлой шерстью, коротенькую оленью доху. На гимнастерке у него оказались погоны, на которых было написано химическим карандашом: 1.Я.П.О., то есть «1-й Якутский партизанский отряд».

Он очень удивился, узнав, что люди в юрте – красные, но впоследствии такое случалось нередко. «Все грязные, все матерятся», – объяснял причину ошибки другой пепеляевец, в полутьме перепутавший своих и чужих.

От пленного узнали, что Пепеляев, получив провиант и «олений транспорт», движется к Усть-Милю, туда же для связи с партизанами прибыл полковник Суров с несколькими офицерами. Это означало, что парламентеры попадут к нему, а не к Артемьеву, и когда на третий день они не вернулись, а артемьевцы попытались угнать у Строда оленей, что для затерянной в тайге экспедиции означало бы верную смерть, он счел «рискованным и бесцельным» оставаться здесь дальше. После того, как Пепеляев начал поход, переговоры потеряли смысл. Строд, как он пишет, понял, что парламентеры задержаны, и увел отряд обратно в Амгу.

Его версии противоречит дневник Пепеляева: «На наших передних партизан брошен отряд «мирной делегации» (40 чел., 4 пул.), но, увидев наших ребят, скрылся, оставив письмо на мое имя с предложением сложить оружие и гарантией неприкосновенности в случае согласия на это».

Можно предположить, что по горячим следам Строд бросился в погоню за теми, кто пытался угнать у него оленей, в азарте забыв, что это классический таежный способ заманить противника в западню, но кто-то из его бойцов заметил притаившихся в лесу артемьевцев, и отряд успел отступить без потерь.

Оставив прямо на снегу или в юрте пакет с письмом для Пепеляева, Строд покинул опасный район. Признаваться в бегстве от партизан-якутов он не хотел, не стоило упоминать и о том, что парламентеры, как стало известно позже, не были задержаны пепеляевцами, а перешли к ним сами. «Возвратиться назад не пожелали», – отметил Вишневский.

Ревкомовское послание дошло до Пепеляева не совсем так, как задумывалось, но произвело на него желаемое впечатление. Под ним стояли подписи Байкалова и председателя ревкома, якута Исидора Барахова, но писал, видимо, умница Барахов, хорошо владевший пером и умевший обходиться минимумом идеологии. За скупым деловитым тоном письма чувствуется сознающая себя сила: «Владивосток, ваша база, пал. Те, кто послал вас сюда, вам не помогут. Местное население, бедное, истощенное гражданской войной и теперь определенно стоящее на стороне советской власти, вам не сочувствует и помогать также не будет…»

Парламентеры, не захотевшие вернуться к своим, опровергали последний тезис, но главное оставалось в силе: «Все добровольно сдавшиеся с оружием в руках освобождаются от всякого преследования, им дается полная гарантия личной и имущественной неприкосновенности. Каждый получает право избрать себе место жительства, куда при первой возможности и будет отправлен».

Письмо было не вручено, а подброшено, Пепеляев волен был на него не отвечать, но не думать о нем не мог.

«Много, много дум зародило во мне это предложение: мир, семья, жизнь! – поверяет он дневнику свои сокровенные мысли. – Тут ведь все так кончали повстанцы, во все времена».

Последняя фраза вырвалась у него словно бы непроизвольно, под напором нахлынувшего чувства. Из нее следует, что, в отличие от других белых генералов, Пепеляев видел себя не борцом за государственность, а вождем мятежников. Роли поменялись, державную власть на окраинах отныне олицетворяли большевики. Он чувствовал себя героем пьесы, неоднократно шедшей на этой сцене, и финал был ему хорошо известен: «бунташные» якутские князьки всегда сдавались на милость московских воевод.

Эти мысли – минутная слабость. Поборов искушение, Пепеляев сформулировал четыре причины, которые заставляют его отказаться от капитуляции, чтобы «идти почти на верную гибель».

1. «Веру коммунисты не переносят православную, так постоим до конца за нее, святую, поруганную».

2. «Народ простой против них, ждет нас, надеется, а я верю только в простой народ (крестьянство)».

3. «Наглый вызывающий тон письма, полный насмешки, презрения и уверенности в своей правоте, их хитрость и цинизм».

4. «Душевные настроения: хочется чашу страданий испить до дна».

Четвертый пункт – последний в ряду, но по значению, конечно же, первый. С того дня, как Пепеляев принял предложение Куликовского, он постоянно говорил о страданиях, ожидающих всех участников Якутского похода, и с тем же постоянством во Владивостоке, в Аяне, в Нелькане предлагал всем, кто сомневается в своих силах, остаться на берегу, вернуться на пароходе домой, не идти дальше.

Сам он много раз имел возможность так поступить и не потерять при этом лица: сначала при первом свидании с Куликовским, затем – поддавшись на уговоры Дитерихса никуда не ездить и вместе со всеми добровольцами влиться в Земскую рать, позже – в Аяне, услышав от Коробейникова о разгроме восстания, и в Нелькане, когда Вишневский привез туда известие о падении Приморья. Наконец, он мог сделать это теперь, получив гарантии от Барахова и Байкалова. Сомнительно, чтобы Пепеляев им поверил, иначе не написал бы о «хитрости и цинизме» таких, как они, но в любом случае выбор был сделан задолго до этого письма: в его стихах и речах, которые он предварительно набрасывал в блокноте, Якутскому походу дается недвусмысленное определение – «крестный путь».

«Не сам иду, посылает меня судьба», – говорил он на Второй Речке, перед погрузкой дружины на корабли. А сейчас высказал ту же уверенность, разве что неуместную в якутской тайге интеллигентскую путеводительницу-судьбу заменил на Бога: «Тяжело на душе, кругом враги, холод, громадные пространства, и все-таки светлый луч веры и надежды живет в душе. Вера в чудо, вера, что сам Господь послал нас на эти страдания и отказаться от них мы не можем».

И дальше, на волне владеющего им чувства причастности к высшему замыслу о себе: «Боже, Боже, Тебе вручаю семью свою и себя. Ты знаешь мои мысли, желания, мольбу мою, Ты все можешь сделать для меня – радостную встречу, прощение. Прекрати междоусобие, мир пошли измученному русскому народу. Но я, слуга и раб Твой, говорю – да будет воля Твоя, Господи».

Все это написано в одном из четырех домов деревни Усть-Миль. До Якутска оставалось четыреста верст. Двигаться к нему можно было по двум маршрутам: на северо-запад, через Амгу-слободу, или с уклоном к северу, через село Чурапча. Первый путь был короче, второй пролегал по районам, где проще добыть лошадей, фураж, мясной скот. Красные гарнизоны размещались на обоих направлениях. За последнее время изменений в их дислокации не произошло, и Пепеляев утвердил план, выработанный в Нелькане: главные силы дружины должны овладеть Амгой и наступать на Якутск, а отвлекающие удары будут наноситься по Чурапче и соседней Татте.