У Устиньи дрогнуло лицо, дёрнулся по-мужски желвак на скуле.

– Кажись, не даром хлеб-то ем, – сквозь зубы сказала она. – Кажись, не у окошка день-деньской сижу. Меня выдашь – на ком пахать-то весной будешь?!

– Миром вспашем! – вскинулась и Агафья. – Уж заместо кобылы тебя не запрягу, небось! Да как же с тобой, дура, говорить-то, ежели ты счастья своего не разумеешь?! К Силиным пойдёшь – кажный день досыта есть будешь! И ты, и дети твои! Мало тебе, царевишна этакая?

– Мне у них кусок в горло не влезет, – угрюмо сказала Устя, отворачиваясь. – Но коль ты Прокопу Матвеичу обещала – так тому и быть. Я из твоей воли не выйду. Отдавай, матушка родная, в ножки поклонюсь…

– Да пожди ты, болван упрямый! – с сердцем вскричала Агафья. – Что ж ты, дура, думаешь, я тебе доли не желаю?! Да бог с тобой, сиди в девках! Дохни с голоду, на здоровье! Только чем тебе Антипка Силин не гож, скажи?! Никто дурного про парня не скажет, никакого озорства за ним не водится, в поле за семерых пашет, а ты!.. Тьфу, в кого уродилась только! Царя ждёшь? Ангела с небес? Самого Михайла-архангела?! Да ты рожу свою чёрную умой сначала, аспидка!!!

Если бы в горнице не было так темно, а Агафья не была так возмущена, она заметила бы, как смертно побледнело лицо дочери, как чуть слышно ахнула она. Но через мгновение, когда Агафья закончила свою гневную тираду, Устинья уже взяла себя в руки и негромко спросила:

– Так это… за Антипа ихнего, что ли, мне идти?..

– А ты за кого подумала? – недоверчиво посмотрела на неё мать. – У Афоньки ихнего невеста в Тришкине, Серёнька ещё малой. В женихах только Антипка да этот… чтоб он сдох… да кто ж за него пойдёт? А что ж, Антип тебе разве ничего не говорил?

Устя покачала головой. Агафья только пожала плечами. Чуть погодя устало, тихо сказала:

– Я, Устька, тебе вот что скажу: дурой не будь. Что ж я, по-твоему, сама молодая не была, не разумею ничего? Красоты-то у меня больше твоего было, а упрямства – втрое. Меня тятенька-покойник за Прокопа Силина отдать обещал… Так ведь я, дурында, на дыбы встала! Умру, кричала, а не пойду, в реку кинусь! И кинулась ведь! Насилу выловили! Тятенька меня опосля вожжами выпорол так, что месяц синяя ходила… а только всё едино я по-своему наладила! И за тятьку твоего вышла, будь он, проклятый, трижды… – Агафья осеклась, кинула быстрый виноватый взгляд на икону, шумно перевела дух. – А кабы ума у меня тогда поболе было… да не испугайся тятенька, что я всамделе грех над собой сотворю, да мать его не уговори, да барин не согласись… жила б я сейчас, как царица. И дети б мои сыты были, и бита я б не была, и нутро б с голодухи не крутило, и селезёнка не надорвана, и… – она не закончила, вдруг уронив лицо в ладони. До Устиньи донесся низкий, короткий звук, похожий на рычание.

– Ну-ну… вздумала, – растерянно сказала она, подходя к матери и садясь рядом. – Будет выть-то.

– Тебя, дуру, жалко, – не отнимая рук от лица, глухо сказала та. – Такая ж ты, как я, вся такая же. Я тебя не понуждаю, делай как знаешь… а коль матернино слово для тебя не пустяк, выходи за Антипа. Коль о себе думать не желаешь, про сестрёнок подумай. Авось с голоду не подохнут, не бросит Прокоп родню, не таков он… – и неожиданно тихо заплакала, скорчившись и уронив растрёпанную голову на колени. Устинья некоторое время молча смотрела на мать. Затем поднялась и вышла из избы.

На дворе стоял холод. Студёное, розовое от заката небо гасло на западе, покаркивали нахохленные вороны на вётлах. Устинья медленно дошла до сарая, где темнела воткнутая в сугроб лопата, вытащила было её, копнула снег… и замерла вдруг, словно подломленная, тяжело навалившись всем телом на черенок.

– Господи-и-и, вразуми… – хрипло, со стоном вырвалось у неё. Устя зажмурилась. Две слезинки выбежали из-под плотно сжатых век – и замёрзли, не долетев до земли, упав в сугроб крохотными льдинками.

На другой день уже всё Болотеево знало о том, что Устька Шадрина отхватила такого жениха, какого и не снилось самым достойным невестам в округе. На двор к Шадриным набилась толпа баб, требующих подробностей сговора, но Агафья решительно прогнала всех прочь, а до дочери допустила только Таньку. Та повисла на шее подруги с таким счастливым визгом, что заплаканная Устя, разбирающая на лавке скомканную серую кудель, скупо улыбнулась:

– Порося ты недорезанное, рыжее… Давай садись, помогай, покуда светло. Надо хоть на рульку холста напрясть успеть.

Тем же вечером Антип Силин валил в лесу сухие берёзы на дрова. Солнце, красное, дымное, уже падало за макушки заснеженных елей, вытягивая между стволами меркнущие языки света. Торопясь, Антип уже втаскивал на розвальни длинные лесины (ещё несколько с необрубленными сучьями лежали рядом на снегу), когда услышал приближающееся скрипение снега. Антип отпустил промёрзший берёзовый ствол, обернулся.

– А, Ефимка! – обрадовался он, увидев младшего брата с топором за поясом. – Вот это дело, что пришёл, я уж не поспеваю! Давай, сучья-то вон у тех берёзин руби, а я покуда погружу…

Ефим молчал. Сверху над его головой скакнула с ветки на ветку белка, осыпав парня снегом. Ефим выругался сквозь зубы, тряхнул головой. В упор, зло посмотрел на брата.

– Ты чего? – удивился Антип. – Стряслось что? Тятя тебя послал?

Ефим, не сводя с него взгляда, подошёл ближе и, к крайнему изумлению брата, вытащил из-за перепоясывавшей его верёвки топор.

– Рехнулся?.. – озадаченно спросил Антип. – Аль пьян?

– Ты на что Устьку себе выпросил? – сквозь зубы спросил Ефим, и в глазах его Антип увидел знакомый по кулачным боям страшный, сухой блеск. – Ты на что, сукин сын, промеж нас с ней встрял?!

– Чего?!. – опешил Антип. В тот же миг в волоске от его головы пролетел и воткнулся в ствол старой берёзы топор. Парень ошалело проводил его глазами – и пропустил первый удар кулаком. Охнув от боли, он упал в сугроб. Ефим, рыча, метнулся следом, но Антип уже пришёл в себя, путаясь в зипуне, вскочил на ноги, и через мгновение братья Силины, сцепившись, кубарем покатились по снегу.

В какой-то миг Антипу показалось, что ему пришёл конец. Ефим не был сильнее, но бил кулаками с таким остервенением, словно не шутя намеревался убить. Каким-то чудом Антипу удалось отшвырнуть его от себя в глубокий сугроб под елью и, пока Ефим барахтался в снегу, поднимаясь на ноги, – тряхнуть эту ель со всей мочи. С колючих ветвей пластами обрушился слежавшийся снег, засыпавший Ефима с ног до головы. Через мгновение Антип подоспел с кнутом и несколько раз с силой вытянул младшего брата по спине:

– Одурел?! Вожжами вязать мне тебя?! Убил бы ведь, иродово племя!.. Я те дам на живого человека топор подымать, анчихрист!!!

– Ну, сучье вымя, дай встать… – рычал Ефим, с перекошенным лицом вылезая из сугроба… но в это время из потемневшего леса, в котором давно погасли последние искры солнца, послышался долгий, пронзительный, тоскливый вой.

Антип замер с кнутом на замахе. Затем, с силой дёрнув брата за воротник, крикнул: