В кафе «Прогресо» все уже были в сборе, и севшего за столик дона Хайме тут же ввели в курс дела. Прим высадился в Кадисе в ночь на восемнадцатое, а на другой день утром послышались крики: «Да здравствует национальный суверенитет!», и Средиземноморскую эскадру охватила революция. Адмирал Топете, которого все считали верным подданным королевы, примкнул к бунтовщикам. Южный и Левантийский гарнизоны один за другим встали на сторону восставших.

— Растерянность, — разглагольствовал Антонио Карреньо, — вот что чувствует сейчас королева. Если она не уступит, у нас начнется гражданская война; на этот раз, господа, это не просто шумиха. Мне все известно из достоверных источников. В Реусе стоит мощная армия, растущая день ото дня. И Серрано, представьте себе, уже на их стороне. Этот несчастный спекулянт дошел до того, что предложил видную должность дону Бальдомеро Эспартеро.

— Изабелла Вторая не уступит никогда, — вмешался дон Лукас Риосеко.

— Это мы еще посмотрим! — воскликнул Агапито Карселес, возбужденный происходящим. — В любом случае ей надо сделать все, чтобы удержаться.

Собеседники посмотрели на него с нескрываемым удивлением.

— Удержаться? — воскликнул Карреньо. — Это приведет страну к гражданской войне…

— Вот-вот, к настоящей кровавой бойне, — согласился Марселино Ромеро, с удовольствием вступая в разговор.

— Правильно, — ликовал журналист. — Разве вы не понимаете? Честное слово, мне все ясно как день. Если наша Изабелита выбросит белый флаг, или примкнет к оппозиции, или отречется от престола в пользу своего сына — результат будет одним и тем же: среди бунтарей полно монархистов, и в конце концов нам навяжут Пуйчмолтехо, или Монпансье, или дона Бальдомеро, или вообще черт знает кого. Все это нам совсем ни к чему. Ради чего мы тогда боролись столько времени?

— Постойте-ка, сеньор, я что-то не понял: где вы боролись? — ядовито переспросил дон Лукас.

Карселес взглянул на него с презрением, как истинный республиканец на отсталого монархиста.

— В тени, друг мой. Конечно же, в тени.

— Ну-ну…

Журналист сделал вид, что не заметил издевки дона Лукаса.

— Итак, я говорил, — продолжил он, обращаясь к остальным, — что Испании нужна бурная и кровопролитная гражданская война; с кучей убитых, с уличными баррикадами, с толпой, осаждающей королевский дворец, с комитетом общественного спасения. А этих жалких монархистов и их прихлебателей, — он украдкой бросил взгляд на дона Лукаса, — поволокут по улицам за ноги.

У Карреньо лопнуло терпение.

— Послушайте, дон Агапито. Что-то вы хватили через край. В масонских ложах…

Но Карселес разошелся не на шутку.

— Масонским ложам на справедливость наплевать, дорогой дон Антонио.

— Наплевать? Масонским ложам наплевать?

— Да, друг мой. Совершенно наплевать, уверяю вас. Если революцию развязали недовольные военачальники, надо сделать все возможное, чтобы она перешла в руки своего основного властелина — народа. — Лицо его восторженно засияло. — Республика, господа! Общественное достояние[42]— вот что это означает! И конечно же, гильотина!

Дон Лукас замычал от злости. Стеклышко монокля в его левом глазу затуманилось.

— Наконец-то вы сняли с себя маску! — закричал он, тыча пальцем в Карселеса и дрожа от праведного гнева. — Наконец показали вашу двуличную физиономию, дон Агапито! Гражданская война! Кровь! Гильотина!.. Вот он каков, ваш истинный язык!

Карселес взглянул на него с простодушным удивлением.

— Я всегда говорил на этом языке; иного, дорогой мой, я не знаю.

Дон Лукас чуть было не вскочил со стула, но вовремя передумал. В тот вечер платил Хайме Астарлоа, а кофе уже вот-вот должны были принести.

— Да вы почище Робеспьера, сеньор Карселес! — пробормотал он глухо. — Хуже, чем этот безбожник Дантон[43]!

— Не путайте яичницу с сапогом, друг мой.

— Я вам не друг! Такие, как вы, позорят Испанию!

— Как бы вам не пришлось раскаяться в ваших словах, дон Лукас.

— Еще посмотрим, кто будет раскаиваться! Королева назначила президентом генерала Кончу[44], а это настоящий кабальеро. Он уже доверил Павиа[45]командование войском, которое выступит против бунтовщиков. А уж в отваге маркиза де Новаличеса никто, полагаю, не усомнится… Так что рано радуетесь, дон Агапито.

— Посмотрим!

— Да-да, посмотрим!

— По-моему, все и так ясно.

— Будущее покажет!

Дон Хайме, которому опротивели эти почти ежевечерние распри, поднялся из-за стола раньше обычного. Он взял цилиндр и трость, попрощался и вышел на улицу, собираясь немного пройтись перед возвращением домой. Улица взволнованно гудела, и он чувствовал смутную досаду: все, что происходило вокруг, касалось его лишь поверхностно. Его утомил не только спор между Карселесом и доном Лукасом — он сетовал на страну, где ему довелось жить.

«Лучше бы они перевешали друг друга с этими их проклятыми республиками и чертовыми монархиями, с их пустой патриотической болтовней и склоками», — думал он мрачно. Многое бы он отдал, чтобы и те и другие перестали отравлять ему жизнь своей досужей суетой! Причины столь утомивших его передряг были ему глубоко безразличны; он желал одного: жить спокойно. Мир дона Хайме — его неприкосновенная собственность, а любители пошуметь пусть себе катятся к дьяволу.

Где-то вдалеке раздался гром, по улицам пронесся яростный порыв ветра. Дон Хайме нагнул голову и, придерживая рукой шляпу, ускорил шаг. Через несколько минут хлынул проливной дождь.

Вода мгновенно пропитала синее сукно формы и крупными каплями стекала по лицам солдат, по-прежнему стоявших в карауле на углу улицы Постас. Чтобы не промокнуть насквозь, они жались к стенам домов, и вид у них был смиренный и робкий, а грозные штыки доставали почти до кончика носа. Спрятавшись в подъезде, лейтенант покуривал дымящуюся трубку и глядел на лужи.

* * *

Несколько дней дождь бурными потоками заливал город. Сидя в своем кабинете над книгой, освещенной тусклым светом масляного фонаря, дон Хайме слушал беспрерывные раскаты грома. Тьму бороздили молнии, ослепительные белые вспышки призрачно освещали стены соседних домов. По крыше барабанила вода, и дон Хайме поставил пустые жестянки под тяжелые капли, монотонно падающие с потолка. Он рассеянно листал книгу. Внезапно его взгляд задержался на цитате, которую он сам подчеркнул карандашом несколько лет назад: