Наконец эта пытка закончилась. Мишель обнаружил, что лежит на чердачном полу, довольно далеко от опрокинутого кресла. Он ощупал себя: чувствительность возвращалась, мышечные судороги прекратились. Отчаянным усилием воли, сильно шатаясь, он поднялся на ноги. Голова болела, но боль быстро стихала.

Он с трудом поднял кресло и, задыхаясь, упал в него. Потом какое-то время не то засыпал, не то терял сознание, а когда окончательно проснулся, тело его слушалось, а разум был ясным, как никогда. Ничего не болело. Сердце отчаянно колотилось, но после таких переживаний это было неудивительно.

Теперь оставалось только спуститься к Магдалене и выкрикнуть ей в лицо имя, которое она так старалась скрыть. А может, и убить, если она сознается, что испанец — ее любовник.

Нет, пожалуй, убивать ее он не станет, ибо в тот же миг убьет и свое будущее. Он унизит ее, опозорит, а затем выгонит из дома, и она снова пойдет по тавернам, а потом и по самым непотребным заведениям.

Приняв решение, Мишель двинулся к люку, однако смутное беспокойство вернуло его обратно. Все увиденное стало исчезать, как исчезает сон после пробуждения, и он рисковал растерять отдельные фрагменты. Надо было запечатлеть их на бумаге, пока они окончательно не испарились. Но нельзя доверяться рассудку: чтобы видения приняли завершенную форму, все рассудочное надо изначально отмести. Он подбежал к столу, стараясь сохранить в глубинах сознания ночные образы. В ушах снова зазвучало хриплое бормотание. Он пододвинул стул, вынул из чернильницы гусиное перо и записал то, что нашептывал незнакомый голос:

Voultour de nuict se cache sous Selin.

Наверное, он хотел написать Selene, луна, но рука повиновалась не его воле. Вышло что-то вроде первой строки стихотворения.

Коршун ночной под луною скрывается…

Он предоставил перу дописать дальше:

La rue l'éclair allume d'exsilés

Mensonge horrible la sterile Magdelène

Comète d'autrefios l'avait prédicté.

Молния освещает путь изгнанникам.

Ужасный обман бесплодной Магдалены,

Как когда-то предсказала комета.

Написав эти слова, он почувствовал, наконец, что свободен и снова владеет собой. Шепот стих. Мишель перечитал написанное. Главные черты видения были схвачены. Коршун, то есть испанец, затаившийся в ночи на той же дороге, где в тот вечер они видели вереницу беженцев. Магдалена, противница материнства, которая лгала неоднократно и настолько возмутительно, что комету, которую они вместе наблюдали пять лет назад, можно считать провозвестницей не только войн и катастроф, но и ее измены.

Мишель сложил листок вчетверо и спрятал в ящик. Потом поднялся, потушил свечи и пошел на свет, пробивавшийся сквозь щели люка. Он наслаждался мыслью о том, какое утонченное наказание он уготовит жене.

Самые пессимистические прогнозы сбывались один за другим. Войска Карла V продолжали оккупировать Прованс, но нехватка кулеврин[27]не позволяла с надлежащей скоростью брать осажденные города. Отряды наемников, состоявшие из испанцев, итальянцев и, наконец, из пресловутых ландскнехтов, шныряли по деревням, сея ужас, но не достигая никаких стратегических результатов. Кто знает, может, Карл V рассчитывал на воссоединение с другим имперским войском под командованием графа Нассау, которое с севера угрожало Парижу. Но осада слишком затянулась, и дух солдат был сломлен.

Прованс, как и предвидел герцог Монморанси, стал для имперских войск моральной западней. Некогда цветущие поля покрылись пеплом, лавки в брошенных селениях были удручающе пусты. Перебив бессчетное число крестьян и изнасиловав женщин всех возрастов, войско Карла V было застигнуто врасплох начавшимся голодом. Правда, оставались еще монастыри, где укрывалось население, по всей видимости захватив с собой какую-то провизию. Но император, желая сохранить за собой славу доброго христианина и снискать расположение Папы Павла III, разослал своим наместникам строжайший указ не трогать монастырей и культовых сооружений. Даже ландскнехтам пришлось покориться, может, потому, что теперь в войске они составляли меньшинство. Если кто из них и выпаливал когда из аркебузы по монастырской стене, то только для того, чтобы напомнить сидельцам, что их смертный час всего лишь откладывается.

Как всегда, скопление полуголодных, грязных и плохо устроенных солдат способствовало вспышкам болезней. Все началось с золотухи, кишечных заболеваний, паразитов, лихорадки от дурной воды. А потом, в который уже раз, появилась и царица всех зараз — чума. Первыми с ней столкнулись жители Лангедока и областей, лежащих к северу, где находился и Аген. Именно эти места дали приют многочисленным беженцам из Прованса. Среди беженцев стали попадаться люди с пятнами зловонного гноя на коже, они бредили и совсем не держались на ногах. Зачастую больные падали на землю и тут же умирали, в последнем содрогании избавляясь от мучившего их озноба. Однажды в Аген заехала телега, нагруженная трупами. Возница давно умер по дороге, и испуганные, в пене, лошади мчали телегу куда глаза глядят. Тогда бальи велел закрыть городские ворота и беженцев больше не впускать.

Когда Диего Доминго Молинас узнал от Скалигера о том, что в городе объявлен карантин, он стал взвешивать все «за» и «против» такой ситуации.

— Ведь выехать можно? — озабоченно спросил он.

— Конечно, выехать можно, по крайней мере пока. Но тот, кто уедет, вернуться уже не сможет.

Молинас обдумал новость. Он уже с месяц гостил у Скалигера, а в Аген регулярно наведывался в течение двух лет. Обычно он останавливался у кардинала делла Ровере, однако тот предпочел уехать из города после оккупации Прованса. Без особого энтузиазма Молинас поселился у Скалигера, сломив его сопротивление щедрым подарком, преподнесенным в качестве компенсации за беспокойство.

— Вы полагаете, что нынче Нотрдам нанесет вам визит? — спросил испанец.

Скалигер поморщился.

— Думаю, да, но это будет один из последних визитов. Я благодарен ему за то, что он своими настоями исцелил от эпилепсии мою жену. Однако я не выношу его дружбы с этим гугенотом Филибером Саразеном. Саразен славный малый и прекрасный аптекарь, но он еретик, достойный костра, и, как говорят, мохнатый осел в человеческом облике.

— Однако еще вчера вы говорили, что прочите его в наставники своим детям, когда они подрастут.

— Ну да, я надеюсь, что со временем он вернется к истинной вере.

С каждым днем Молинасу было все труднее переносить бесконечные противоречия своего хозяина. Он предпочел сменить тему.

— Вы просмотрели рукопись, что я вам оставил?

— Ту, что называется «Arbor Mirabilis»?

— Кажется, других я вам не давал.