Нет, я никогда…

Было видно, что кровь из носа не произвела на него особенного впечатления – зато от сцены в душе глазки засверкали. Аналогично, в начале сегодняшней беседы – когда мы подбирали хвосты по эпизоду в доме Тэйа – большая часть времени ушла на обсуждение «оскорбления действием», нанесенного мною внуку Тэйа, и подробный разбор обстоятельств, при которых молодой человек получил сотрясение мозга (несильное), повлекшее за собой необходимость госпитализации (на одну ночь, для наблюдения). Я, конечно, понимаю: обвинение будет делать серьезный упор на то, что и сейчас, несколько месяцев спустя, младший Тэйа страдает частыми головными болями. И все-таки почему всем безразлична трещина у меня на скуле – результат «действий в пределах вынужденной самообороны» со стороны молодого человека, в чье частное жилище я проник под вымышленным предлогом? Почему мой адвокат нимало не обеспокоен тем, что до сих пор – в сырую, холодную погоду – у меня довольно сильно немеет половина лица? В ответ на эти вопросы – досадливый вздох, протестующе поднятая рука.

Грегори, я не отрицаю, что и вы тоже пострадали. Однако позвольте вам напомнить: с точки зрения закона не вы являетесь пострадавшей стороной.

В своей комнате – камере – я могу рисовать, писать и размышлять. Я перебираю в памяти подробности последнего разговора с адвокатом, обдумываю предстоящие встречи. Оцениваю стратегию и тактику обеих сторон. Наши разногласия я принимаю как должное. Адвокат уговаривает меня признать все выдвинутые обвинения. Я упорствую, не поддаюсь на уговоры. И, в свою очередь, спрашиваю, нельзя ли добиться свидания с мистером Эндрюсом. Он говорит, что мне нельзя встречаться со свидетелями обвинения. Таким образом, мы сравниваем счет по несговорчивости. Последнее время я все пытаюсь ввести мистера Эндрюса в свои комиксы. Но мне трудно как следует его вспомнить, разглядеть хорошенько его лицо. В голове витает какой-то очень туманный образ. Обрывочные слова, мимика, жесты. Я хочу увидеть его, но вижу лишь портрет, который я когда-то написал и который, насколько мне известно, до сих пор висит на стене его кабинета в культурном центре. Портрет без подписи. Я хочу вспомнить его голос, но слышу не то, что он мне говорил во время предпоследней попытки выполнить работу над ошибками, а то, как он дает показания в суде: я часто репетирую это в своем воображении. Хочу вспомнить его улыбку, а вижу только нахмуренный лоб.

При ее сожжении я не присутствовал. Я был слишком маленький. Не то чтобы мне не разрешили туда пойти, нет – мне вообще не сказали, что ее сожгут. Лишь через много лет я узнал, что кремация была, а меня на ней не было. Видимо, состоялась в один из тех дней, когда тетя приходила меня нянчить, хотя в няньке я давно не нуждался – мне было четыре с половиной года.

Уход, так говорила тетя, когда у нее не было возможности избежать разговора на эту тему. Уход Дженис. Тетя тогда принесла маме с папой маленькую открытку лимонного цвета, в рамке. Открытка много лет простояла на каминной полке; потом, при инвентаризации, я нашел ее в чулане под лестницей, в одной из коробок. На ней красивым каллиграфическим почерком были выведены слова:

Нам не дано радоваться их физическому присутствию, но они вечно будут жить в нашей душе.

В коробке лежала еще одна обрамленная открытка, с другими словами:

Мы знали их мгновение, но будем помнить вечно. Это наши дети – ныне и присно. Они не с нами, но мы не забываем о них никогда – ни днем, ни утром, ни вечером.

Так тетя отреагировала на другой Уход, тот, когда Дженис еще раз – на мгновение – почтила нас своим физическим присутствием, – но нам не было дано ему порадоваться. Этот Уход, как я теперь знаю, сопровождался сожжением иного свойства. Никакой кремации, куда меня можно было бы не пустить. Эту процедуру, учитывая обстоятельства, правильнее называть не кремацией, а испепелением. Два разных способа сказать об одном и том же.

Линн, Грегори

Класс 1 – 3

Физкультура

Чтобы преодолеть отвращение к данному предмету, Грегори необходим более зрелый подход к вопросу.

Крис Хатчинсон

Черно-белые фотографии мистера Хатчинсона я раздобыл в архиве местной газеты, там же, где получил информацию о миссис Дэвис-Уайт. На первой он снят по плечи (1973 год – длинные волосы, бачки). На второй запечатлен эпизод матча в 1980-м (мяч в воздухе, и непонятно, он уже ударил или только собирается). Футболка (зеленая? красная?), белые шорты. Оба снимка – фотокопии с материалов из папки «К. Хатчинсон». Подшивка статей, прослеживающих его карьеру – игрока, потом тренера – до конца 80-х годов, когда, в возрасте сорока четырех лет, он переехал из Лондона в Оксфордшир, чтобы занять должность руководителя какого-то заштатного клуба. Тогда же мистер Хатчинсон, восемнадцать лет проработавший учителем физкультуры в __________-ской школе, получил место преподавателя в Оксфорде, говорилось в заметке.

Я внес новые данные в настенную таблицу, воткнул в карту возле Оксфорда оранжевую кнопку и соединил ее оранжевой линией с именем мистера Хатчинсона. Мне удалось узнать телефон «Оксфорд Тайме»; я позвонил туда, назвался футбольным обозревателем одной из газет Южного Лондона и сказал, что собираю сведения для раздела «Где они теперь?». Заведующий спортивной колонкой был со мною весьма любезен. Он подробно рассказал об обеих командах, тренером которых в первые пять лет после переезда успел поработать «Хатч», об их игровых успехах. В следующем сезоне Хатч, как поговаривали, должен был перейти в юношескую сборную «Оксфорд Юнайтед» на неполную ставку. Но теперь это под вопросом: бедняга повредил колено на благотворительном крикетном матче, ему прооперировали хрящ, и теперь Хатч проваляется до самого конца каникул. Заведующий спортивной колонкой добавил: он всегда был мастер что-нибудь этакое порассказать. У вас есть его телефон? Нет. Звуки: выдвигаемый ящик стола, шуршание бумаг, затяжка. И снова голос, диктующий цифры.

Мама причесывала Дженис. Короткими, энергичными движениями. Щетка то и дело застревала в спутанных волосах, голова Дженис дергалась и клонилась вбок. Дженис плакала – но не так, как обычно, когда мама делала ей больно, причесывая. Я тоже плакал. Я сидел за столом на кухне, но завтрак не ел. Кукурузные хлопья давно превратились в оранжевую кашу.

Вот, пожалуйста, и его довела.

Дженис молчала. Она уворачивалась, но мама цепко держала ее за руку и продолжала причесывать. Дженис была очень нарядная, в новой серой юбке, белой блузке и блейзере со значком, тоже новом. Белые гольфы до колена, один спущен. Исцарапанные коленки. Причесав Дженис, мама отряхнула плечи и лацканы блейзера, сняла волоски, прилипшие к грубой синей ткани. Изо рта у мамы торчала сигарета, и она сильно щурилась от дыма.

Вот так.

Дженис шмыгнула носом. Она перестала плакать, я тоже перестал. Мама велела мне есть быстрее, не то мы опоздаем. Но я смотрел на Дженис, на ее блестящие волосы, на следы высохших слез на щеках. Мама подошла к столу, набрала полную ложку хлопьев и принялась меня кормить. Она скормила мне все без остатка и заставила допить сок.