Я села на край, как можно дальше от тепла, и рассеянно смотрела, как бабушка оказывает первую помощь своими старомодными средствами. Мне хотелось плакать. После того мгновения, когда я заговорила с Виктором, я просидела всю ночь, ожидая их возвращения. Но они не вернулись.

— Ты уверена, что сможешь поехать? — спросила тетя Элси, озабоченно гладя мне в лицо. — Знаешь, мама права. У тебя совсем больной вид. Андреа, ты такая бледненькая… Может, тебе остаться дома?

— Мне хорошо, правда. — Но страшно болели ноги, от тепла в комнате мне было не по себе, в том месте, где должно биться мое сердце, чувствовалась холодная пустота, стали сказываться последствия предыдущих бессонных ночей. Так что же еще я могла сказать своей тете, кроме: «Мне хорошо, я серьезно говорю».

— В больницу ведь можно съездить и завтра, сегодня не надо, — сказала бабушка.

Ее слова заставили задуматься. Чего же хочет от меня этот дом? Однако ответа не было, и я решила испытать судьбу. Если дом захочет остановить меня, то он так и сделает.

— Бабушка, пожалуй, я поеду сегодня. Дедушка может подумать, что я уехала домой, не попрощавшись с ним.

— Хорошо, мама, — сказала Элси. — Впереди лишь короткая поездка на машине и один час в больнице. Думаю, от этого ей хуже не станет. Только сегодня не спеши и тепло оденься.

Я безмолвно выдержала ритуал одевания и застегивания пуговиц, затем, дойдя до порога дома, немного задержалась. Перешагнув через порог, я поняла, что сегодня мне суждено увидеть дедушку. Во время поездки моя тетя все время говорила. Она рассказала мне о достопримечательностях Уоррингтона: вот сталелитейный завод, городская ратуша, автострада, ведущая в Манчестер, новый магазин «Маркс и Спенсер», старый завод «Вулворт», где «мы с твоей мамой работали во время войны».

Я старалась улыбаться и вежливо кивать, но в действительности ее болтовня раздражала меня. К живым родственникам я могла проявить лишь благосклонную терпимость. Мне больше нравилось общество давно ушедших.

У дедушки снова наступило помрачение сознания, и он не проявлял ни малейшего желания общаться. Но мне было все равно, я довольствовалась тем, что сижу рядом с ним и смотрю на лицо сына Виктора. Пока тетя Элси и дядя Эдуард бессмысленно суетились, делая вид, будто разговаривают с лежащим стариком, я взяла его безжизненную, бесплотную руку и держала ее в течение часа. Таким образом я отдавала дань Таунсендам, и, как ни странно, это принесло мне умиротворение.

Мы вернулись и плотно поужинали говядиной, йоркширским пудингом, жареной картошкой, морковью и хлебом с маслом. Я ела умеренно и слушала, как тетя Элси рассказывает бабушке о последних событиях в Уоррингтоне: кто женится, кто забеременел, кто собирается разводиться. Как это водилось в небольших городках, в Уорринтоне никто не мог скрыться от чужих глаз.

«И тем не менее, — подумала я и насмешливо улыбнулась, — я храню самый большой секрет».

За обедом я какое-то время изучала свою разговорчивую тетю, и мне на мгновение пришла в голову мысль рассказать ей обо всем, что со мной приключилось в этом доме. Но только на мгновение, ибо я тут же сообразила, сколь гибельным станет подобный шаг. Элси подвергнет все сомнению и, как это бывает с приземленными и практичными людьми, начнет утверждать, что из-за этой погоды у меня начался бред. А что если бы я и в самом деле рассказала ей? Развеяло бы это чары? Если я раскрою кому-то свою тайну, не рухнет ли хрупкий мостик, который связывает меня с прошлым?

— Я получила хорошую новость! — вдруг объявила она, стукнув пухлой рукой по столу. — И я забыла сообщить ее вам. Сегодня утром мне из Амстердама звонила Энн и сказала, что в это воскресенье приедет к нашему Альберту в гости.

— Ах, как чудесно! — Бабушка лучезарно улыбнулась мне. — Разве не здорово, что наша Андреа познакомится со своими кузенами?

— Думаю, ей будет приятно, — согласилась Элси, — разнообразия ради встретиться со своими сверстниками.

Я тут же отвела взгляд. Сколько лет было Виктору вчера вечером? Двадцать пять? Двадцать шесть? А Джону? Немного меньше?

— Тебе понравится у Альберта. У него прелестный коттедж у залива Моркам. Может быть, мы увидим иллюминацию…

Пока она говорила, я печально подумала: «Пожалуй, неплохо будет съездить туда. А что если этот дом не отпустит меня?»

Мои дядя и тетя еще немного посидели с нами и стали собираться домой. Я продолжала сидеть, щадя свои ноги, которые побаливали, будто сильно обгорели на солнце, а бабушка проводила обоих к выходу. Они прошли по коридору, стали переговариваться на том конце, потом дверь захлопнулась, и бабушка заперла ее на ключ. Когда она вернулась в гостиную, я снова смотрела в окно.

— Думаешь о дедушке, да? — ласково спросила она, встав рядом со мной.

Хотя я ответила бабушке утвердительно, на самом же деле я думала о другом.

Вечер тянулся мучительно долго. Сейчас мои ноги нестерпимо болели, и до них невозможно было дотронуться. Я закатала штанины до колен и села подальше от огня. Масло, которым бабушка смазала обожженные места, отражало свет.

Заметив Гарриет, которая устроилась в моем кресле и напряженно рассматривала что-то на коленях, я увидела, что бабушка мирно спит в своем кресле. Перед бабушкой в камине ревел огонь, стены были обклеены яркими обоями, рядом стояли вазы времен короля Эдуарда, столы из папье-маше, ее окружала викторианская, обстановка и тем не менее она блаженно спала и ничего не видела. Как странно, что бабушка здесь, будто она в самом деле была и не была частью этой сцены. А если бы она вдруг проснулась, неужели все это исчезло бы?

Я подалась вперед, чтобы выяснить, чем так занята Гарриет, и увидела на ее коленях книгу, несколько листов бумаги, конверт, а в руке она держала ручку. Видно, она писала письмо.

На ней была другая одежда, и я заметила, что ее груди тесно в этой блузке, а это говорило о том, что она становится женщиной. Ее наряд заинтриговал меня. В отличие от прежних платьев с оборками и турнюрами, сегодняшний наряд Гарриет состоял из гольфов, шерстяных чулок, туфель без каблуков и пиджака мужского покроя. На голову она надела что-то вроде соломенной шляпы. Наверно, она оделась, чтобы пойти куда-то.

Она действительно писала письмо на коленях, но я не смогла приблизиться настолько, чтобы определить, кому оно адресовано. На мгновение я подумала, что Гарриет может писать Виктору, затем вспомнила про письмо, которое она тайком спрятала в карман юбки в тот вечер, когда семью фотографировал мистер Камерон. Неужели у Гарриет есть тайный дружок, с кем она переписывается? Вскоре ее движения все прояснили. Гарриет слишком часто поглядывала на часы, оборачивалась через плечо и к тому же очень торопливо писала — все говорило о том, что она занимается чем-то недозволенным и боится, как бы ее не застали врасплох. Она пишет своему дружку, — подумала я…

Затем мне в нос ударили запахи, сладкий аромат утки, жарившейся над открытым очагом; острый запах рисового пудинга, булькавшего на плите; аромат соуса, пшеницы и горячего хлеба. Я посмотрела в сторону кухни. Ее было трудно разглядеть при слабом освещении этой сцены, и я не могла определить, ведет ли на кухню дверь сегодняшнего дня или дверь времен Гарриет. Во всяком случае, у нас с бабушкой на кухне ничего не готовилось. Она была закрыта. Видно, ужин времен Гарриет заполнял весь дом вкусными запахами. Наверно, миссис Таунсенд готовила ужин для всей семьи. Тем не менее я чувствовала его запахи…