– А когда же ты приехал?

– Поздно вечером. Мне сказали, что ты уже легла спать и просила не беспокоить.

– И тебе не сказали, что я заболела?

– Они не имеют права. Они даже не могут сказать, что ты здесь остановилась.

– Но ты выпытал?

– Ты мне сама сказала название гостиницы.

– Я и забыла. А ты меня очень любишь и решил меня удивить?

– Люблю. Я подумал, что приехать в Барселону или в Лондон – много сообразительности не надо. Сел на самолет и прилетел. Совсем другое дело приехать сюда. Ты почему молоко не пьешь? Оно же сейчас остынет совсем.

– Пью, пью, а как ты сюда приехал?

– Я добирался на ослах.

– Не шути. Ты на машине?

– Конечно. Я ехал и думал, что ты спустишься к завтраку, а я сижу и как ни в чем не бывало пью кофе. А если ты меня не заметишь, я к тебе подойду и скажу: «Вы мне автограф не дадите?!»

– А теперь?

– А теперь я тебе буду подавать молоко с медом в постель, перевязывать рану на твоей розовой пятке и читать на ночь «Винни-Пуха».

– Очень хорошо!

Аля допила молоко, царским жестом отдала мужу чашку, потом попрыгала на кровати, посмотрела на балдахин и подумала, что семейные люди более приспособлены к тяготам жизни.

Воспоминание третье. Происшествие у фонтана Треви.

В этот день ничего не случилось. Не было плохих известий, никто не заболел, у нее не болело горло, и даже дождь, который с утра пугал горожан, поменял свои планы. В этот день ничего не случилось, просто вопреки устоявшемуся мнению об итальянской легкости синьор Мискотти был нервным и злопамятным. Он не простил Але ее успеха на его же творческом вечере. Аля это поняла сразу. Тогда все шло гладко, по сценарию, который был написан в расчете на прославление синьора дирижера. Аля выступала предпоследней и… И тут случилось то, чего пожилой итальянец ей так и не простил.

– Неприлично трижды петь на бис на чужом юбилейном концерте! – охотно передали ей слова маэстро. И хотя на самом деле она на бис не пела, а просто а капелла исполнила заключительную фразу из арии, все вокруг охотно обсуждали вероломство и неделикатность русской певицы. Аля, очень щепетильная, сначала попыталась с ним объясниться – в конце концов, она же не виновата, что публика не хотела ее отпускать. Аля хотела было все объяснить, но потом поняла, что это бессмысленно. Стервозность в Але проснулась внезапно – вот уже два часа репетировали, и синьор Мискотти каждый раз торопил оркестр, каждый раз он, не поворачиваясь, взмахивал дирижерской палочкой, и у Али складывалось впечатление, что оркестр сам по себе, а она сама по себе. Поначалу Аля упрекала себя в том, что плохо подготовлена к репетиции, что не может собраться, но очень скоро поняла, что дирижер ведет себя специально так. Аля огорчилась – хуже нет, когда в работу вплетаются склоки. Что было неприятнее всего – связь между исполнителем и певцом очень важна, именно от дирижера зависит, насколько правильно и виртуозно раскроется ария. Творческий саботаж был делом не совсем обычным – приходилось либо расставаться, либо как-то притираться.

– Я прошу сделать перерыв. – Аля вдруг внезапно перестала петь и, не глядя на итальянца, ушла за кулисы.

До концерта оставалось достаточно времени. Аля посмотрела на часы – на репетицию она больше не вернется. Можно было отдохнуть, но она взяла сумку, ключи от машины и вышла из артистической.

– Не опаздывайте, синьорина, – помощник режиссера улыбнулась ей на выходе.

– Я не опоздаю, – заверила ее Аля.

Этот старый город выстоял в войнах, революциях и природных катаклизмах только для того, чтобы история стала памятью современников. Аля любила эти места – глаза, сердце и ум не оставались равнодушными, а древность мостовых и улиц вселяла уважение. Но самым сильным было чувство надежды – человек, которому отпущен такой, в сущности, короткий срок, глядя на эту старину, не мог не понимать, что продолжение жизни вполне возможно и в таком виде – в виде фонтанов, дворцов, площадей. Была в этом городе магия времени. Она неизбежно задевала и заставляла проще относиться к собственным уходящим годам. Наверное, поэтому старушки в этом городе были вызывающе элегантны, молодежь особенно беспечна, а священники – веселыми. Этот город очень напоминал русскую матрешку, ибо в этом городе было множество городов – их было ровно столько, сколько эпох прожило человечество.

Аля любила этот город, хотя порой и не могла пробыть на этих улицах больше часа. «Эти места – как сильно концентрированные духи: от запаха дуреешь и устаешь», – смеялась она и возвращалась в отель, устраивалась удобно на огромном балконе. И казалось, что не поменялось за эти века ничего – а в особенности небо.

Аля, уже привыкшая к местному дорожному беспорядку, решила поехать туда, куда уезжала, когда надо было побыть в шумном одиночестве, когда надо было помолчать, но не хотелось этому молчанию придавать особенное значение, когда отсутствие спутника успокаивало, а шумная толпа, грохот воды и суета не позволяли затаенной, запрятанной вглубь жизненной горечи проникнуть глубоко в душу. Аля поехала к фонтану Треви, который излучал мощь стихий.

Машину пришлось бросить на виа дель Тритоне и пройти пешком – толпа туристов поглотила Алю, оглушила разноязычием, но это не раздражало – все равно сквозь шум голосов накатывал оглушительный рев воды. На площади перед фонтаном было множество людей, которые застывали перед этим удивительным сооружением – казалось, что все персонажи действа только что вышли из этого дворца, а у их ног бушует море.

– Синьорина, прошу! – Знакомый официант помахал Але. Еще одна прелестная особенность этого древнего города – человеческие отношения завязываются легко, и даже меркантильный налет не лишает их южной душевной щедрости.

В этом маленьком уличном кафе Аля бывала всегда, если гастрольные планы приводили в этот город. Она садилась за столик, который обслуживал любезный официант, двоюродный брат электрика театра, где она иногда выступала. И поэтому ее обычно усаживали на место, откуда был хорошо виден фонтан. Потом, в знак особого внимания, тот же официант раскрывал зонтик, хотя кафе и располагалось в тени арки большого дома.

В этот день ничего не случилось. Просто маэстро Мискотти оказался склочным стариком, просто Аля неожиданно проявила характер, просто ей вдруг захотелось оказаться одной среди людей. Она сидела за столиком, словно на берегу бушующего океана, и не думала больше о выступлении, о дирижере, с которым не нашла общего языка, она не думала, что пройдет еще неделя, и ей опять придется уезжать, на этот раз совсем далеко, в Южную Америку, где у нее контракт на полгода. Аля смотрела на толпу перед фонтаном и впервые за все время своей семейной жизни думала о своем одиночестве. Одиночестве вынужденном и добровольном одновременно, одиночестве, о котором ее предупреждали все, включая мать. Она думала об удобных, но пустых квартирах, где жила во время гастролей, о больших домах, где ей хватило бы одной комнаты и где так хотелось уюта вдвоем. Она думала о том, что Юра никогда не бросит свою работу, да и она бы этого не хотела. И именно поэтому вдвоем они будут не больше четырех месяцев в году. А этого совсем недостаточно для счастья и вообще для семейной жизни. Ужин вдвоем в будни, обед в воскресенье, покупки на неделю, скандал из-за невымытой посуды, обиженное молчание и примирение под смятым и скомканным одеялом – вот тот минимум, который обеспечивает такой сложный процесс, как семейная жизнь. У них давно этого не было. У них жизнь – как праздник, встреча в Париже и расставание там же через три часа. Завтрак в Москве – и ужин в тот же день в одиночестве. Недолгие встречи, быстрые расставания, недоговоренные беседы, невысказанные жалобы – если встреча как праздник, разве можно портить его досадными мелочами. А на поверку оказывается, что без будней, докучливых, мелких и серых, без этих будней нет семьи.