Мячик прокатился шага на два.

Он молча посмотрел на него. Потом посмотрел на меня, тоже молча.

Я созерцал море.

Когда я оглянулся, он сменил клюшку. На этот раз он угодил в песок. Затем повторил этот маневр еще раз. И еще.

— Не повезло, — сочувственно пробормотал я после третьего повторения и был бы сражен железной клюшкой, если бы судьба не уготовила мне иной жребий. Истинный фанатик гольфа в тяжелые минуты легко утрачивает контроль над собой, и обратившиеся на меня глаза профессора вспыхнули красным огнем.

— Я подберу мой мячик, — проворчал он.

Мы безмолвно направились ко второй лунке. Он взял ее с четырех ударов, что было совсем неплохо. Я справился с ней за три удара, что было — к несчастью для него — еще лучше.

Я выиграл третью лунку.

Я выиграл четвертую лунку.

Я выиграл пятую лунку.

Уголком глаза я покосился на моего противника. Он страдал. На лбу у него выступили капли пота.

С каждой лункой его игра становилась отчаяннее в арифметической прогрессии. Будь он плугом, то вряд ли сумел бы напереворачивать больше пластов дерна. При одной мысли о том, что он будет вытворять через полчаса, если будет терять форму с такой скоростью, душа уходила в пятки.

Меня охватило чувство тихого удовлетворения. Мне не было его жаль. Вся злоба, присущая моей натуре, всплыла на поверхность. Когда он вчистую промазал по мячу у пятой лунки, его взгляд встретился с моим, и мы полминуты простояли неподвижно, глядя друг на друга. Улыбнись я тогда, он без колебаний набросился бы на меня. Существует категория игроков в гольф, которые в безмерной муке из-за полосы промахов почти полностью утрачивают в себе все человеческое.

Шестая лунка требовала от игроков искусных маневров из-за зловредной канавы, которую необходимо было преодолеть ярдов за пятьдесят до нее. Канава заслуживала скрижали с надписью, которую Данте прочел на вратах Ада: «Оставь надежду, всяк сюда вступивший».

И профессор вступил. Самым своим чистым и красивым ударом с начала игры бедняга послал мячик прямо в ее разверстую пасть. И тут безумье овладело им. Милосердное местное правило, введенное добросердечными людьми, которые сами побывали в этой канаве, разрешало игроку в подобном случае взять мячик и бросить его через плечо, пропуская удар. И однажды, гласит легенда, игрок без гандикапа презрел эту поблажку, не желая оплачивать ее положенной ценой, но ударил так умело, что не только выбрался на свободу, но и положил мячик прямо в лунку. Теперь оптимисты иногда пытались повторить этот подвиг, однако до сих пор безуспешно.

Профессор решил рискнуть и потерпел сокрушительное фиаско. Именно такое зрелище однажды понудило не искушенного в гольфе зрителя сказать, что, по его мнению, хоккей на траве — глупейшая игра.

Профессор прошипел сквозь зубы что-то невнятное и подобрал мяч.

Я выиграл седьмую лунку.

Я выиграл восьмую лунку.

Девятую мы разыграли вничью, ибо в черных недрах моей души я состряпал дьявольски коварный план. Я намеревался позволить ему — ценой крайних моих усилий — выиграть подряд восемь лунок.

А затем, когда надежда вновь запылает в его сердце жарким пламенем, я выиграю последнюю лунку, и он сойдет с ума.

Я тщательно следил за ним, пока мы продвигались дальше. На его лице эмоции сменяли одна другую. Когда он выиграл десятую лунку, то лишь с трудом не упомянул черта. А когда выиграл одиннадцатую, на его лице появилось что-то вроде мрачной радости. Только у тринадцатой лунки я разглядел пробуждение надежды. Но дальше она продолжала расти и расти.

Когда серией коротких ударов он взял семнадцатую лунку, им овладела разговорчивость. Непрерывность успехов породила в нем жажду обрести собеседника. Ему хотелось, так сказать, захлопать крыльями и закукарекать. Я наблюдал борьбу Достоинства с Разговорчивостью и слегка его подстегнул.

— Вы как будто обрели свою полную форму, — сказал я.

Победа осталась за Разговорчивостью. Достоинство оскорбленно ретировалось. Слова забили из профессора фонтаном. Когда он прекрасным ударом отправил мячик от восемнадцатой лунки, то, казалось, все забыл. Абсолютно все.

— Мой милый мальчик… — начал он и тут же умолк в некотором замешательстве.

Вновь над нами нависла туча молчания, пока мы продолжали продвигаться вперед. После его шестого удара наступил мой черед.

С большим тщанием я подогнал мячик к самому краю лунки.

Я подошел к нему и остановился. Я посмотрел на профессора. Он посмотрел на меня.

— Продолжайте, — сказал он хрипло.

Внезапно меня захлестнула волна сострадания. Какое право я имею подвергать его такой пытке?

— Профессор, — сказал я.

— Продолжайте, — повторил он.

— Удар требуется как будто простенький, — сказал я, не спуская глаз с его лица, — но я могу и промахнуться.

Он вздрогнул.

— И тогда вы выиграете турнир.

Он утер лоб мокрым смятым носовым платком.

— Что было бы крайне приятно после того, как подряд два года вы чуть было не становились победителем.

— Продолжайте, — сказал он в третий раз. Но прозвучало это не так решительно.

— Внезапно нахлынувшая радость, — сказал я, — конечно же, заставит меня промахнуться.

Мы посмотрели друг на друга. Его глаза лихорадочно блестели — верный симптом гольф-лихорадки.

— Если бы, — сказал я медленно, занося клюшку, — вы дали бы согласие на мой брак с Филлис…

Он перевел взгляд с меня на мячик, с мячика на меня и снова на мячик. Мячик был совсем близко от лунки.

— Почему бы и нет? — сказал я.

Он поднял глаза и расхохотался.

— Ну, дьяволенок, — сказал он, хлопая себя по бедру, — ну, дьяволенок, все-таки ты меня побил!

Я взмахнул клюшкой, и мячик проскочил мимо лунки.

— Наоборот, — сказал я, — это вы меня побили!

Я расстался с профессором в клубе и помчался на ферму. Мне не терпелось излить свой восторг в дружеские уши. Отличный малый Укридж! Всегда интересуется тем, что ты хочешь ему сказать, всегда рад выслушать тебя до конца.

— Укридж! — возопил я.

Ответа не последовало.

Я распахнул дверь столовой. Никого.

Я прошел в гостиную. Она была пуста. Поиски в саду и у него в спальне оказались безрезультатными.

— Значит, пошел прогуляться, — сказал я вслух и позвонил.

Возник Наемный Служитель, как всегда невозмутимый и хладнокровный.

— Сэр?

— Где Укридж, Бийл?

— Мистер Укридж, сэр, — сказал Наемный Служитель небрежно, — уехал.