– А?.. А-а-а-а-а!!!..

И тут опальный воевода проявил недюжинную смекалку и кинулся бежать очертя голову и без дальнейших комментариев – но с таким же успехом он мог попытаться убежать от собственных ушей. Мышь следовала за ним, как приклеенная, колотя холодными тяжелыми крыльями его по бритой макушке, и, воспользовавшись первой же возможностью, бросилась на шею обезумевшему от страха предателю и снова превратилась в серебро.

Он со стоном опустился в бурый куст лебеды у покосившегося забора и с опаской, одним пальцем, быстро тронул гривну: не жжет, не кусает, не шевелится… Металл как металл. Ну что ж…

Если цена его свободы и независимости – пожизненное ношение на шее этой гадости, пусть будет так. Зато у него есть полные карманы ложек, а к завтрашнему дню будет еда и конь, и тогда…

Пора выбираться отсюда и искать пристанище на ночь, где заодно покупают краденое серебро по хорошим ценам.

Откашливаясь и морщась при каждом шаге – стертые камушками ноги протестовали, как могли, против ночных гонок по пересеченной местности – он встал и двинулся назад, откуда прибежал. Может, если поковыряться в пыли, там найдется серебряная лужица…

На уставший после трудов праведных и неправедных город вороньим крылом опустилась ночная тьма. Где-то в конце переулка засветился одинокий тусклый фонарь – значит, там мощеная дорога, люди, кабаки, лавки и конюшни. То, что надо.

Букаха нашел то место, где уронил оплавленный подсвечник, отряхнул то, что от него осталось, от пыли и сунул в карман к ложкам. В конце концов, рубины, если они уцелели, можно выковырять, а сам подсвечник – продать по цене лома. Наверняка в каком-нибудь кабаке, если хорошенько присмотреться к посетителям в этот час, найдется темная личность – две, которые не откажутся от…

Горло беглеца вдруг сжалось. «От нехорошего предчувствия», – было первое, что пришло во внезапно лишенный кислорода мозг, но он ошибся. Предчувствия тут были не при чем. Горло ему нежно и тактично сжимала серебряная гривна Костея.

– Э-э-э-э… ты чего… отпусти… – просунул в медленно уменьшающуюся щель грязные пальцы Букаха, и сжатие остановилось: теперь он задыхался уже от того, что его же пальцы давили на гортань. – П-пс-ти-и-и-и!!!..

Мысли Букахи заметались в панике, как ошпаренные тараканы, разбегаясь, сталкиваясь, сбивая друг друга: «Что… что случилось?.. Почему она меня душит?.. Стой, стой, мерзкая тварь!.. Прекрати!.. Это всё распроклятый колдун… По его приказу… Это он во всем виноват… Только он… Ненавижу!.. Ой, не дави!!!.. Не надо!!!.. Прости!.. Я беру свои слова обратно!.. Хороший колдун, добрый, справедливый, проклят…. в смысле, прекрасный колдун!.. Пусти, говорю!.. Я исправлюсь, я всё исправлю, клянусь… Я сейчас всё вспомню… что он говорил… Что же он говорил? Он что-то про наступление темноты говорил, только вспомню сейчас… да… Он приказал мне присылать ему с мышью донесение о том, что видел днем!.. Но я не могу присылать никакие донесения, я не хочу, я не обязан!.. АЙ!!!.. Псти-и-и-и-и!!!.. Прсти-и-и-и!!!.. Я осел… я дурак… я… бестолковое трепло!.. Я буду, буду, буду!.. Правда!.. Только пусти… пожалуйста…»

Гривна дрогнула и милостиво увеличилась на несколько миллиметров.

«Я всё осознал и каюсь…», – просипел Букаха, и мышь отпустила еще чуть-чуть и замерла.

«Проклятье, проклятье, проклятье!!!.. Она может слышать мои мысли!!!.. Тихо. Мышка, добрая, славная мышенька… Если ты меня слышишь, не души меня больше, пожалуйста…»

Ничего.

«Я сейчас пойду, куплю на чем писать и чем писать, и все напишу твоему хозяину, великому и могучему царю Костею…»

Давление стало медленно ослабевать.

«Ну всё? Мы договорились? Всё в порядке… Я буду исполнять всё, что он прикажет… Я буду стараться… Видишь – я уже иду…»

Через два часа подавленный,[64]униженный изменник протянул серебряной мыши свернутый в трубочку кусок бересты – единственный носитель информации, доступный в Лукоморске в девятом часу вечера – с изумительно неточными чертежами южной линии обороны города,[65]на обустройство которой он потратил сегодня несколько наихудших часов из своей жизни. Тварь превратилась в живую, предостерегающе оглядела окончательно запуганного человека злобными багровыми глазками, заглотила его сообщение и была такова.

Опустошенный Букаха остался стоять у сарая и глядеть в беззвездное ночное небо невидящими глазами.

Он погиб.

Конечно, она вряд ли вернется до утра, и можно попытаться купить коня и сбежать куда глаза глядят, в другой город, другую страну, на другой континент, но в глубине болезненно и тоскливо ворочающейся души он понимал, что единственный побег, который может удаться в его теперешнем положении – это на другой свет.

Выхода не было. Он будет служить Костею. Может, царь-колдун действительно не забудет его, когда возьмет город и будет устанавливать здесь свои прядки…

От должности командира царской гвардии он бы не отказался.

* * *

Граненыч развернул на стене следующую карту, и всё оборонное командование во главе с его величеством на пенсии Симеоном принялось сосредоточенно изучать представленный план укрепрайона, следуя глазами за указкой главкома. Всё, кроме клики боярина Никодима – они сидели на скамьях развалившись, вызывающе закинув ногу на ногу и скрестив руки на груди и с таким выражением лиц, словно им прилюдно показывали нечто, оставленное невоздержанной кошкой в тапке хозяина.

Так же вызывающе игнорируя оппозицию, Митроха откашлялся в кулак, вытер нос рукавом нового, еще пахнущего текстильной лавкой кафтана и начал:

– Как вы знаете, ваше величество и почтенное боярство, наши попытки замедлить продвижение армии Костея увенчались успехом, и мы получили лишние четыре дня с того времени, как они перешли границу. Хотя лишними они, конечно, не оказались. Итого, с момента принятия моей диспозиции кампании и фортификации фортеции, в нашем распоряжении было пятнадцать дней. За это время мы успели углубить ров вдоль стены и заводнить его при посредстве рек Березовки и Конанки. Это – первая линия укреплений. Вторая линия, традиционно – вал, на который пошла земля изо рва. Землю утрамбовывать было некогда, поэтому вал получился сыпучий, что в перспективе ведения военных действий не позволит осаждающим захватить на нем плацдарм для перегруппировки и форсирования водной преграды с последующим штурмом…

– Ты по-лукоморски, по-лукоморски говори, Митрофан, – донесся сочащийся уважением, переходящим в благоговение,[66]голос царя, и бояре согласно закивали.