Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прошли и десять минут, и двадцать. Марья начала нервничать. И, словно уловив её беспокойство, Аля и Даша взглянули на неё одинаковыми несчастными глазами с такой мольбой, что Марья отступила.
— Возвращайся скорее, — сказала Даша совершенно взрослым голосом. — Я тебя жду у окна, смотрю на остановку. Стою и жду.
Марья не знала, поспешить ли ей в приёмный покой, к Алиному мужу, чтобы утишить его гнев, который она чувствовала на расстоянии, или ждать, пока Даша сама догадается, что отец сердится, и уйдёт.
— Не волнуйся обо мне, — сказала Даша.
— Не волнуйся обо мне, — сказала Аля.
И снова молчат. Руки в руках, взгляд во взгляде.
Наконец Даша сказала:
— Я пойду, иначе несдобровать.
Аля кивнула.
И лишь в коридоре из глаз Даши посыпались слёзы.
— Тётя, почему мама такая жёлтая? Она очень сильно болеет, да? Мама никогда не была такая. Мне приснился сон, мама уходит от меня по длинному туннелю, как в метро, я бегу за ней и не могу догнать. Зову, а она даже не оборачивается. Я боюсь.
Марья прижала Дашу к себе. Она тоже боится, только не может сказать об этом Даше. Она хотела успокоить Дашу, но голос сорвался. Марья давилась слезами, пыталась проглотить их, а они всё равно вырывались.
В приёмном покое их встретил дежурный врач, молодой парень с громадной каштановой шевелюрой.
— Кто разрешил вам нарушать распорядок? — неожиданно тонким голосом обрушился он на Марью, но, взглянув на неё и на девочку, прикусил язык, вспыхнул, как мальчишка. Минутная пауза, он заговорил вновь: — Я этого безобразия не оставлю так, я доложу завтра вашему заведующему.
Говорил он громко, и говорил до тех пор, пока Дашин отец, дёрнув девочку за руку, не выволок её на улицу.
— Что, безнадёга? — спросил, как только хлопнула дверь. Марья кивнула. — Жалко пацанку. А папаша — злыдень, не человек.
Марья, уже не скрываясь, не стыдясь чужого, случайного человека, плакала. Он не успокаивал. Отвернулся. Курил.
Когда она справилась с собой, сказал:
— Ну, привет. У меня больные. — И ушёл, вихляя лёгким, узким телом, халат болтался на нём.
На другой день Марья, преодолев неприязнь и страх, решилась — пошла к Раисе Аполлоновне.
— Прошу вас, поймите, что-то не так. Чувствую, гибнет. Может, другое лечение попробовать? Прошу вас, посмотрите!
Зазвучал елейный голосок:
— Занимайся своими делами, душка! Когда кончишь институт, будешь иметь право совещательного голоса, не раньше.
Марья побрела в перевязочную. Не человек она, бесправное существо — санитарка, делающая инъекции. Что она может? Поднести к пересохшему рту прооперированного Климова воды, погладить Алину щеку, принести Дронову хорошую книжку.
Распоряжений своих прежних Аполлоновна не отменила — по горсти антибиотиков три раза в сутки!
В тот день Марья пришла к Климову в палату, села около него.
— Ты чего, Маша? Пришла, а молчишь? — спросил Климов. Он только проснулся, лежал розовый со сна. Потянулся блаженно, как здоровый человек, сел. В тёмно-синей пижаме он походил скорее на отдыхающего, чем на больного. — Случилось что-нибудь у тебя? С Алей плохо? — Розовый цвет медленно таял. — Идём же!
— Подождите. Я хочу, чтобы вы поговорили с Раисой Аполлоновной. Мне кажется, её неверно лечат.
Климов не дослушал. Через минуту он был в кабинете зав. отделением. Про дверь забыл, она осталась распахнутой. Говорил Климов тонким дискантом, срываясь на петуха:
— Возьмите мою кровь. Может, нужно переливание?
— Не волнуйтесь, что вы! — стала успокаивать его Аполлоновна. — Всё идёт как надо. Нет нужды беспокоиться, — ласково бормотала старуха. — Я посмотрю её. Обещаю.
Климов вышел розовый, улыбающийся.
— Ну, видишь, вроде, Маша, всё хорошо. Если что, я всю свою кровь… бери. Я, Маша, только начал жить. Мы с Алей… да я ей и Даше придумаю такую жизнь! Выйти бы нам с ней поскорее!
Замечал Климов или не замечал, что Але всё хуже? А может, видел лишь её глаза, в которых светилась Алина душа и её к Климову расположение.
В последний час Марья сидела около Али, беспомощно сжимала её руку:
— Аля, Алечка, очнись! Ну, очнись, пожалуйста!
Агония длилась уже минут тридцать. Аля приподнималась, сбрасывала с кровати ноги, порывалась куда-то бежать и всё шептала: «Даша, Даша!» А на последней минуте посмотрела на Марью вполне осознанно, легко села, позвала: «Даша! Даша! Дашенька! Даша!»
Рядом стояла Сиверовна, плакала. Климов замер, как часовой, вдалеке, у двери — с бесстрастным мёртвым лицом. Не понимал. Ждал, когда снимут приступ.
Аполлоновна вдруг сорвалась, побежала из палаты, старчески оседая при каждом шаге на толстый зад.
Пахло пролившимися лекарствами. Было очень душно в палате, словно Аля забрала с собой весь воздух.
А как только Аполлоновна выскочила из палаты, к Але двинулся Климов. Сиверовна уже накинула на Алю простыню, а Климов шёл, улыбаясь, точно готовился поздравлять Алю с выздоровлением. Подошёл. Недоумевая, отдёрнул простыню, позвал:
— Аля?! Маша, что за шутки? — И вдруг совсем другим тоном: — Маша?! — Он смотрел так удивлённо! — Маша?! — Быстро сходила живая краска с его лица. Он в самом деле не понимал, и Марья побежала за лекарством.
Дрожали руки, когда она лила лекарство — мимо мензурки.
Климов не подпускал к Але каталку и санитаров, пальцами, как слепой, водил по Алиным остывающим губам, блёклым щекам, уже почерневшим-глазницам. «Аля! — Он не говорил, Марье слышался его голос: — Посмотри на меня. Не уходи!»
Всю ночь после Алиной смерти стоит на лестнице у окна. Смотрит на заснеженное дерево, не слышит Марьиных уговоров пойти лечь, не видит яблока, протянутого ему.
И Марья вот уже которую ночь не спит.
Перед глазами — недоумевающий, ничего не понимающий Климов, сдёрнул с Алиного лица простыню и зовёт: «Аля?» Если бы она училась в меде, сама бы поняла, что не так: диагноз, лечение?! Может, аллергическая реакция на антибиотики, как у того мальчика, к которому она приезжала на «скорой помощи»?
Ходит по комнате босиком. Спать хочется — глаза режет, а не уснуть. Почему выписали не вылечившегося Дронова? Почему чуть не умер Климов? Почему умерла Аля?
«Почему!» — главный вопрос. Кому задать?
Чем может помочь она? Выслушает, даст снотворное, чтобы уснул. С больными в одной упряжке беспомощности сквозь непробиваемую стену не прорвёшься!
— Огонь! — шепчет Марья. — Огонь!
По кому — огонь?
По благодушной старушке — Раисе Аполлоновне, по Галине — тоже старушке, несущей, как флаг вечной победы, своё уже двадцатилетнее председательство в месткоме?! Бить старушек?!