Эта девочка доставила мне много радости. Она отличалась от других внуков, была сильной и гибкой и быстро научилась тому, чему другие учились с детства. Спустя неделю она уже плавала до Руссена, ныряла с крыши бани, копала картошку и ловко управляла лодкой. Даже мои взрослые дети не помогали мне так, как Иса. Она рубила дрова не хуже мальчишки, поддерживала тепло в бане, а то, как она обращалась с сетью, доставляло истинную радость старику, тщетно пытавшемуся научить своих нетерпеливых детей и внуков осторожности, которой требует это занятие.

У Исы прорывался французский акцент, особенно это было заметно, когда она горячилась или торопилась. После нескольких дней общения с ней внутри меня все пело и ликовало. Когда она уехала с Уддена, он стал пустым, тихим и каким-то бесцветным, а другие дети казались капризными и визгливыми, как чайки.

Ингрид сама встречала и провожала девочку. Я не переносил бурных эмоций при встречах и проводах. Ингрид смеялась надо мной и говорила, что это и есть самое главное в общении с детьми — они выворачивают душу наизнанку и заставляют чувствовать иначе.

— Ты не должен стесняться, — сказала она. — Иса простит, если ты заплачешь.

Но думаю, она с удовольствием ездила одна.

Когда Иса была на Уддене, мне казалось, что вернулась Анна. Вернулась навсегда, по-настоящему, и в тоже время как будто в первый раз. Но не с самой Анной я связывал девочку, а с мечтой об Анне. Той Анне, которую я всегда ждал и надеялся увидеть, заведомо зная, что это невозможно.

Девочка была похожа на Анну, и, когда она уехала домой, мы почувствовали, будто снова потеряли дочь. Словно мы все еще стояли перед тем старым замком: ходим, ищем и кричим, но по-прежнему не получаем никакого ответа.

Однажды Иса рассказала, что Анна постоянно возвращается к одному и тому же воспоминанию об Уддене. Больше она практически ничего не рассказывала о своей семье. Когда мы заговаривали об этом, Иса была немногословна и беспристрастна.

Но в тот раз девочка говорила так, словно повторяла за своей матерью. После ужина мы вдвоем на лодке отправились ставить сети. Было безветренно и очень красиво, вода теплая и темная, почти черная, над ее поверхностью роились насекомые.

Иса гребла довольно долго, а потом внезапно произнесла:

— Мама говорила, что ты заставлял ее учиться плавать, когда она была очень маленькой, ей было всего пять лет. Почему ты так сделал?

Весла исчезали в черной воде и снова появлялись. Я метр за метром опускал сети на глубину и слышал, как девочка повторяет слова Анны о том, что она прекрасно помнит, как ее принуждали заходить в холодную воду каждый день все лето. Как она замерзала, а я не выпускал ее, хотя она не могла держать голову над водой. Как она глотала холодную воду и как ее это пугало.

Иса гребла уверенно, лодка ровно скользила по мягкой черной глади, словно ледокол, но девочка внимательно смотрела на меня, ожидая подробностей. Я видел, что она долго держала в себе эту историю, думала о ней все лето и сейчас напряженно ждала моего ответа. Что я скажу? Неужели я действительно дурно обращался с ее мамой? Кем же я был в таком случае? Или ее мать лгала? И кто она после этого?

Веснушки девочки горели в вечернем солнце, прямые плечи, загорелые и костлявые, напряглись под старым жилетом, который носили все наши дети, и Анна в том числе. Когда он был новым, на шнурке около светоотражателей, нашитых на ворот, висел свисток. Как-то раз Анна свистела в него так долго и громко, несмотря на все мои предупреждения, что я оторвал шнурок и выкинул свисток в воду. Я видел, как маленький голубой свисток уходит под воду в тишине, наступившей после того, как я неожиданно и совершенно по-идиотски выхватил его изо рта ребенка и выбросил. У меня было чувство, что лодка сейчас перевернется под недоуменными и осуждающими взглядами всей семьи. Когда я только взялся за шнурок, то уже успел раскаяться, но все-таки не смог остановиться.

Сейчас свисток снова всплыл из глубины памяти, как раздражающая назойливая пробка. Я видел обрывок шнурка на выгоревшем жилете. Что мне ответить внучке и как я буду при этом выглядеть? Я должен сделать что-то, ведь с каждой уходящей секундой подозрений становилось все больше. Глаза Исы буравили меня, а я спокойно продолжал расставлять сети. Наконец я сказал, что не могу согласиться с подобной версией того, что произошло тем летом, я помню по-другому: это Анна решила научиться плавать, а я хотел, чтобы она подросла и научилась этому в бассейне. Как и все мои остальные дети. Я просил ее подождать, пока ей не исполнится семь лет, но она была нетерпеливой и клянчила до тех пор, пока я не сдался.

Хотя я говорил спокойно и медленно, речь моя звучала как на суде в свою защиту. В глазах Исы мелькнуло сомнение, и я понял, что не стоит продолжать. Но все равно не смог удержаться и сказал что-то про особенности памяти, о том, как легко запомнить одно и то же событие по-разному. А главной функцией памяти, по сути, и является показать разное отношение к тому, что когда-то произошло.

Я умолк. Внучка тихо сидела, отложив весла, поверхность воды выглядела почти маслянистой. Оранжево-желтый спасательный жилет делал веснушки девочки еще ярче, а волосы ее просто полыхали в лучах закатного солнца. Мне захотелось смеяться. Она была такой же рыжеволосой, как я в молодости. Но я сдержался. Вместо этого попросил ее помочь вычерпать воду из лодки, перед тем как отправиться домой. Она, как всегда, ловко и быстро принялась за дело.

Я смотрел на ее спину, пока она вычерпывала воду, и думал, что единственным моим утешением будет разговор Исы с Анной, когда она вернется домой и перескажет ей мои слова. Иса посмотрит на свою мать так же, как смотрела сегодня на меня. Тогда уже слова Анны прозвучат как оправдание и попытка убедить девочку в своей правоте. И как почувствует себя моя дочь?..

Я был уверен, что когда-нибудь снова зайдет речь о тех уроках плавания. Они стали одной из семейных историй, которые останутся в темных закоулках памяти девочки, отделятся от воспоминаний Анны и войдут в ее собственное собрание случайных, противоречивых и путаных рассказов, из которых состоит любое детство. И с этим ничего нельзя поделать. Таким образом, эстафета продолжалась. Подобные истории есть в прошлом каждой семьи, и, стоит мне взяться за конец нити и потянуть, я только запутаю все еще больше и навлеку на себя новые подозрения. Я буду еще больше виноват в этой, в сущности, безобидной и совершенно обыденной истории.

«Мама» звучит для меня, как «Анна». Наверное, это из-за одинаковых гласных в этих словах, а еще оттого, что у меня слова способны вызывать немыслимые картины и невыразимые ощущения.

Мы с моей сестрой Астрид — двойняшки. Хотя родились с интервалом в несколько минут, мы настолько разные, насколько вообще могут быть разными сестры. Только цвет волос у нас одинаковый темнее, чем у мамы, но все-таки рыжий.

В тот день, когда я впервые приехала на Удден, там собрались все: мамины брат и сестры, мои кузены и кузины. Почти все рыжеволосые. Никто не задавал нам с Астрид привычных вопросов «откуда вы?» или «что у вас за акцент?», все и так уже все знали.