Я вдруг ощутил необходимость ухватиться одной рукой за край кровати, другой придержал себя за колено. Где-то на самой периферии сознания, словно погружающегося в водопад Ниагара, застряла и укоренилась здравая мысль: я не должен наступать на ковер, где разбросаны улики, осколки драгоценного стекла.

Стоит закрыть глаза хотя бы на секунду, подумал я, а потом открыть – и все это исчезнет.

Я ошибался. Открыл глаза и снова увидел эту жуткую картину. Никогда не доводилось видеть прежде ничего подобного.

Глаза у нее были широко раскрыты. Вполне обычное явление, где-то недавно вычитал я, для людей, умерших насильственной смертью. На Люси было только нижнее белье – корсет расстегнут и спущен, ночная сорочка распахнута, обнажилась бо́льшая часть груди, прикрытая лишь полупрозрачной шелковой накидкой, все еще наброшенной на плечи. Шея – сплошной багровый синяк, темнеющий прямо на глазах. Мне доводилось видеть нечто подобное и прежде, когда я стал работать полицейским. Дважды. В одном омерзительном борделе на Орандж-стрит, и я раскручивал это дело недели три, не меньше.

И еще показалось, я вроде бы видел у нее на груди царапины. Не свежие – бескровные старые шрамы, напоминающие птичьи следы в пересохшем русле ручья, и нанесены они были давно. Несколько лет тому назад. Светлые полоски на золотистой коже, вполне возможно, что владелица этих рубцов уж и забыла, откуда они взялись. И я недоумевал, зачем мне вообще понадобилось их разглядывать. А потом вдруг понял – это следы от ножа. И не просто шрамы, оставшиеся от порезов ножом.

Из этих шрамов поперек груди складывались две строчки, и я прочел:

Уже теперь и не помню, как именно я хотел в тот момент выругаться, – все слова застряли в горле.

Бывают в жизни моменты, когда я просто перестаю видеть вещи отчетливо. После прочтения фразы, вырезанной некогда на груди миссис Адамс, возникло отвратительное ощущение: казалось, я пребываю в кошмарном лихорадочном сне, где на мерцающем темном фоне вырисовываются какие-то невнятные тающие фигуры. Я словно находился на сцене, играл роль в некоем дурном спектакле, где миссис Адамс произносила отрывки из Шекспира, а в промежутках глотала нож за ножом, нож за ножом, и кончики этих ножей торчали из ее разбухшего живота. И когда я хотел взмолиться и сказать ей, чтобы перестала, вдруг обнаружил, что у меня нет рта. От носа до подбородка – гладкая плотно натянутая кожа.

Словом, безумие какое-то, как было безумием задушить миссис Адамс в постели Вала или вырезать у нее на груди эти слова.

– Соберись, возьми себя в руки, – прошипел я и отпил большой глоток бренди.

И тошнота отступила, а сердце перестало биться как бешеное.

Я сидел в гостиной Вала, рассматривая дубовый письменный стол. Небо на улице безжалостно светлело с каждой секундой. Скоро ничего не утаишь, ничего не спрячешь. Прошла минута. Может, две.

Я понимал, что надо что-то делать, и быстро. Брата нет, где он – неизвестно, и вообще ничего не понятно. Бессмысленно. Здесь не просматривалось ни денег, ни любви, ни политики, ни Бога, ни одной из причин, по которой люди убивают друг друга. Смерть миссис Адамс не просто трагична. Она необъяснима.

Надо действовать, решил я. Немедленно.

Самое ужасное и отвратительное было в том, что я ни на секунду не задумался о последствиях того, что собирался сделать. Стоило только осознать, что означает наличие мертвого тела в доме, о тени, которую оно отбросит на всех нас, как я принялся за дело. Собрав всю волю в кулак и со всем усердием. В тот момент мне не мешало бы подумать хотя бы о нравственных последствиях того, что я собирался совершить, – убрать тело убитой женщины с места преступления.

Но я не подумал. Потому что нутром чуял: Вал не мог этого сделать. Пусть даже обезумевший от морфина и внезапно возненавидевший цветных. Просто не мог, и всё.

А если даже и сделал, я не хотел видеть, как повесят моего брата.

Кровообращение в онемевших от шока руках восстановилось. Я точно знал, что надо делать. Лишь бы хватило времени.

Я бросился в спальню и нашел синее платье миссис Адамс. Смятое в комок, оно валялось в углу. Я бросил его на кровать, затем бережно провел кончиками пальцев по ее векам и закрыл покойной глаза. Затем снял с ее шеи коричневый шелковый пояс Вала и вернул его в гардероб. Затем поспешно принялся одевать ее еще не до конца остывшее тело, проклиная про себя все эти хитрости и тонкости дамского наряда.

Не обязательно, что все выглядело безупречно, продолжал твердить я себе. Главное закончить вовремя.

Я уже застегивал пуговки у ее шеи, когда перед глазами всплыли слова предупреждения, которое я только что видел на теле несчастной. Любовь. Упрек. Наказание. Покаяние. И подумал: как, должно быть, испугалась Люси Адамс, когда похитили и увели ее сестру и сына. Какое потрясение она испытала, как раскололся ее мир, оставив огромную кровоточащую рану.

Меня ведь самого тоже похищали.

– Ты меня не слышишь, – пробормотал я, заворачивая ее в одеяло. – Но если встречу пса, который сотворил с тобой такое, оставлю свои отметины на его поганой шкуре.

Ради удобства, перед тем, как поднять миссис Адамс с постели, я спустился и отворил входную дверь в квартиру брата. Потом поднялся и подхватил ее на руки. Видно было только ее лицо, все остальное закутано в серое шерстяное одеяло. Я сошел вниз по лестнице, бережно прижимая к себе свою ношу – голова покоилась у меня на плече – и стараясь, чтобы она не задела ногами перила. Спустившись на первый этаж, я развернулся и направился к задней двери, молясь про себя, что нашелся добрый человек и расчистил перед ней снег.

Я потянулся к дверной ручке, продолжая поддерживать тело миссис Адамс под коленями. Ледяной воздух ударил в лицо и тотчас высушил пот на лбу; возникло ощущение, что кожу ожгло, как огнем. Холодные струйки пота продолжали стекать по шее под воротник. Я пинком ноги захлопнул за собой дверь и пересек двор. После всего этого кошмара наяву, после обещания, данного ей в спальне Вала, боль немного унялась, стало легче. Но расслабляться не следовало. До тех пор, пока я не выполню эту весьма специфичную и важную задачу.

Потом будет больно, подозревал я. Позже. Ведь я так и не смог защитить ее и ее семью, и от одного только осознания этого будет очень больно.

Итак, я пересек маленький внутренний дворик. Захлопнул за собой проржавевшую железную калитку. И оказался в тесном проулке между домами и задними дворами. Здесь снег немного подтаял, никто не сгребал его лопатой, не посыпал солью, пеплом или песком, купленным у торговца с тачкой. Я два раза споткнулся; один раз пришлось высвобождать локон роскошных волос миссис Адамс, зацепившийся за гвоздь, который грозно торчал из сломанной дверной рамы, а я заметил его слишком поздно, когда оторвался один завиток.