– Развяжите меня, я должен вам еще что-то показать!

Они освободили мне руки. Я взял икону, подарок отца Иоаникия, и сказал:

– Вы должны брать пример с великого сына болгарского народа, верного христианина, который мне это подарил.

Капитан взял из моих рук иконку и всмотрелся в нее, а я воскликнул:

– Прочитайте, что написано с обратной стороны!

Он прочитал и бросил икону в огонь.

– Пустите, дайте мне спасти священные книги! вновь крикнул я.

– Замолкни, поп, пока не получил пулю в лоб! сказал капитан.

– Пулей вы можете убить мое тело, но не мою душу, – продолжал я кричать.

В эту минуту из темноты появилась лань и нырнула в огонь. Один из солдат выстрелил ей вслед, но вместо нее смертельно ранил своего товарища. Лань пробежала сквозь огонь и исчезла.

– Ее вы не можете убить! Это воспитанница великой святой, покровительницы этого храма.

Их это еще больше разозлило, особенно смерть солдата. Поднялся крик. Я смотрел, как горит церковь, и мне казалось, что полыхают небеса. И тогда я воскликнул слова из евангелия от Иоанна: «Разрушите храм этот, я за три дня возведу его вновь».

Капитан мне на это сказал:

– Не придется тебе, поп, эту церковь восстанавливать. Здесь мы тебя не убьем, мы пошлем тебя туда, где ты будешь терять жизнь постепенно, по граммам.

Эти его слова, доктор, я сразу не понял. Но вскоре его угроза превратилась в суровую действительность. Передо мной поднимался до неба костер горящего храма. Огонь на Волчьей Поляне был виден далеко вокруг, и люди потихоньку стекались в темноте. Некоторые лица я узнал, видел Вучко Поповича и Янко Поповича. Многие крестились.

Из огня шмыгнула змея и исчезла во тьме, вечная хранительница храма. Обрушилась крыша, вместе с ней рухнул купол с крестом. А я, связанный, нараспев читал молитву:

«Взываю к тебе, Господи! Приди ко мне на помощь!

Дом имени Твоего предан огню.

Услышь мои молитвы, внемли словам моим».

Один солдат подошел и ударил меня прикладом в грудь, а я сказал:

– Голос мой обращается к Господу, не можете его укротить!

Сгорели бесценные предметы, которые я приобрел к открытию храма или получил в дар от настоятелей монастырей, от монахов и священников, от благодетельных прихожан. Были дары из Волявче под Рудником, из Вуйна, Врачевшницы, Боговаджи, Святой Троицы, Святого Николы, Преображения, даже из Жичи и Студеницы.

Меня, связанного, увели. Я видел, как многие люди, скрытые в темноте, молились за меня. Откуда-то зазвучал голос моей матери:

– Отпустите его, изверги! Что он вам сделал?

– Не сокрушайся, матушка! Ничего они мне не могут, я сильнее их!

– Горе мне! Куда вы его ведете?

– Не печалься, матушка, ты еще увидишь сына своего, то, что он несет в своем сердце, нельзя уничтожить, – сказал я матери.

– Отпустите его, душегубы… – эхом отдавался в ночи ее голос.

Так, доктор, той роковой ночью 26 августа 1943 года, в сопровождении двух солдат с ружьями за спиной, я уходил с Волчьей Поляны к новому месту испытаний, уже второму после Варны.

Но это уже другая история, которую мы продолжим завтра.

* * *

Продолжу там, где вчера остановился. Со сборного пункта в нашей школе нас на грузовиках перевезли в Кралево, а оттуда поездом в Белград. С железнодорожного вокзала в Топчидере нас перебросили в концентрационный лагерь Баница. У входа нас встретил управляющий лагеря Светозар Вуйкович, его имя тогда я услышал впервые. Нас построили, и он произнес короткую речь, приблизительно так:

– Вы хорошо знаете, куда вы попали и почему. Тот, кто переступил порог этого лагеря, может навсегда распрощаться с надеждой. Он имеет особое предназначение. Здесь, в этом месте, Сербия должна очиститься от опасных диких наростов на своем теле. Выродки честного и порядочного сербского народа должны быть устранены. Без этой операции наша страна не может ступить на путь, которым уже следуют другие счастливые народы, путь свободы, демократии и процветания в рамках нового мирового порядка, который установил Третий рейх во главе с великим фюрером господином Адольфом Гитлером. Никто из вас не попал бы сюда, если бы был невиновен и предан новым властям.

Вуйкович прошелся перед строем, в котором наших из Драгачева было более пятидесяти человек. Он каждому вглядывался в лицо, перед некоторыми задерживался. Весь кипел от ненависти, стискивал зубы, вращал глазами.

Так, доктор, я оказался в новом месте пыток, месте казней. Сначала нас остригли под ноль, сбрили волосы везде, где они росли. Потом нас отвели мыться. Позднее я узнал, что раньше здесь была казарма, рядом построено еще четыре больших барака, в каждом по два больших помещения, примерно тридцать на сорок метров. В них набивали до сотни людей. Вскоре мне стало известно, что в лагере содержится до четырех тысяч людей. Чтобы принять новых заключенных, ежедневно на смерть отправляли до сотни арестантов. Комендант лагеря был фон Беккер, а его помощник Петер Крюгер, который мне напомнил коменданта лагеря в Варне Атанаса Ценкова. Вуйкович был шефом Специальной полиции, а его правая рука – Чарапич (имени уже не помню). Должность доктора занимал еврей Пияде, бывший профессор медицинского факультета. Заключенные его любили и уважали за то, что он, как мог, старался облегчить нашу участь. Заместителем Вуйковича был Космаяц, имевший самую дурную репутацию. Надзирателем у нас в бараке был некий Загорац, а после него Лале. Мы, из Драгачева, были помещены в барак номер четыре. Спали мы на дощатых нарах в два, а то и в три этажа.

Жили мы под приглядом смерти, которая не отходила от нас ни днем, ни ночью, в любой момент она готова была нас схватить. Настали дни, когда человек единственное спасение видит в Господе, и я молился ему денно и нощно за себя и за других.

– Крест? Ах, да. Хорошо, что вы мне напомнили. Тот крестик, который вы сейчас на мне видите, был моим верным спутником всю жизнь, от раннего детства и до сегодняшнего дня. Самая большая вероятность потерять его грозила мне в первый день, когда нас отправили мыться, а одежду забрали, чтобы пропарить. Отдать его было некому, все мы находились в одинаковом положении. Единственный выход был положить его в рот. Позднее, на осмотре у врача, я отдавал его подержать Радичу Пайовичу из Турицы или Тодору Зелевичу из Тияня, которым я доверял больше всех.

Сейчас вернемся к первой ночи в лагере. Я спал на средних нарах, подо мной был Тодор, а надо мной Радич. Заснуть я не мог. Лежал и думал, выйдет ли хоть кто-нибудь из нас отсюда живым? Останется ли хоть один свидетель, который сможет рассказать о том, что здесь переживали заключенные? Не лежим ли мы сейчас на своем смертном одре?

Медленно протекала первая ночь. Было душно, сотня людей дышала в тесном бараке, окна открывать было запрещено. Воняло потом, гнилым дощатым полом, гнидами и вшами, оставшимися в помещении от наших предшественников. Свет не гасили всю ночь. Нам не разрешалось хотя бы в темноте ночи остаться наедине со своими тяжкими мыслями. Даже во время сна они должны были иметь возможность наблюдать за нами, следить за каждым нашим движением.