Полковник Толь[199] имел тридцать лет; это был наиболее образованный и наиболее блестящий из офицеров Генерального штаба. Его способности были все же средние, зато воля — очень крепкая. Уже давно он занимался большой войной и был an courant [в курсе (франц.)] всего, что было опубликовано нового на эту тему; он даже излишне увлекся (ziemlich tief verloren), углубившись в большую новость: идеи Жомини[200]. Он, так или иначе, мог разобраться в деле, хотя был слишком далек от того, чтобы создать себе идею совершенно отчетливую и личную. Ему недоставало духа творчества, чтобы создать общий план, обнимающий все и хорошо скоординированный. В сношениях был недостаточно тактичен; был известен своей особой грубостью по отношению высших и низших.

Но наиболее обстоятельной и тонкой, хотя также не лишенной некоторой дозы иностранного высокомерия, является характеристика главнокомандующего русскими армиями.

Кутузов приближался к 70 годам и не располагал уже активностью — ни физической, ни умственной, — какая попадается иногда у военных этого возраста. В этом отношении он был, поэтому, ниже Барклая, но он был выше его с точки зрения природных дарований.

Кутузов в своей юности был доблестный рубака (ein tüchtiger Haudegen); с этим он соединял большую гибкость ума, был естественно сметлив и хитер. При таких качествах в конце концов всегда получается хороший генерал. Он потерпел против Наполеона роковое сражение под Аустерлицем[201] и никогда от этого не мог вполне освободиться.

Руководить, в качестве главнокомандующего, всеми вооруженными силами нации, сотнями тысяч людей против других сотен тысяч, направлять их по необъятным пространствам и поднять все народные силы России, чтобы с ними погибнуть или спасти империю — такова была обстановка текущего часа, — над углублением в эти вопросы никогда мысль Кутузова не работала; и его природные способности были не на высоте такой задачи.

Клаузевиц был слишком далек от особы Кутузова, чтобы о его личных действиях говорить с полной уверенностью. В сражении под Бородиным он видел его только на мгновение и мог знать только мнение, которое циркулировало о нем непосредственно после этого боя. Согласно этому мнению, роль Кутузова в течение разных фаз последнего сводилась, собственно говоря, к нулю. По-видимому, главнокомандующий не располагал ни внутренней догадкой, ни ясным взглядом на события, которые протекали; он не обнаружил ни сильное вторжение в руководство делами, ни личное участие. Он предоставлял действовать тем, в руках которых было дело, и, казалось, оставался, с точки зрения актов сражения, чисто абстрактным авторитетом[202].

Но он знал русских и умел владеть ими. С неслыханным апломбом он заявил себя победителем, всюду предсказывал близкую гибель неприятельской армии и не пренебрегал никаким сортом хвастовства.

Он умел также польстить самолюбию армии и нации и старался, путем прокламаций и религиозного подъема, повлиять на их мораль. Результатом было новое доверие[203].

Анализ операций является самой сильной стороной труда, хотя занимает всего 8 страниц. Мы остановимся на наиболее интересных моментах. Относительно плана Наполеона существует ряд мнений, большинство которых направлено в сторону его осуждения. Чтобы оттенить позицию Клаузевица, укажем на два мнения, которые в свое время были наиболее ярко выражены; первое, это генерала Ронья (Rogniat)[204], и второе — маршала Гувиона С[ен]-Сира (Gouvion Saint-Cyr)[205]. Ронья упрекал Наполеона, что в своем походе 1812 года он не обнаружил умения вести методическую войну (né savait pas faire une guerre méthodique). Его гибельная кампания в Россию похожа на вторжение азиатских полчищ, где не видно и следа предосторожностей, диктуемых нам благоразумием в европейских войнах. Его операционная база находилась на Висле. Он идет вперед, переходит Неман во главе 400 тысяч человек и неразумно вторгается внутрь России, не оставляя за собой ни депо, ни резервной армии на этой пограничной реке. Он бежит за русскими, которые благоразумно уклоняются от серьезного дела, основательно надеясь сокрушить армию Наполеона скорее путем дезорганизации ее и голода, чем сражениями. Он устремляется вперед по дороге на Москву, уходит тем от своей базы «на 300 лье». Отныне его гибель неизбежна, и даже победы не могут спасти его. Столь же неблагоразумный, как и Карл XII, он должен был пережить такую же катастрофу.

Нельзя спорить, что мысли Ронья заслуживают внимания своим здравомыслием и систематичностью и в них немало правильного, и нужно пожалеть, что резкий и убивающий ответ[206] Наполеона положил слишком яркое пятно на челе незаурядного аналитика и надолго отклонил от него внимание военных историков.

Маршал С[ен]-Сир делает тот же упрек в методизме, но предлагает при этом определенную версию решения: разложить весь поход на две кампании — первую до Смоленска и вторую до конца. Остановка на зиму на линии Смоленска, по мысли С[ен]-Сира, имела целью дать отдых армии, собрать и распределить по магазинам жатву, освежить и подправить организацию; одновременно с этим маршал для обеспечения тыла рекомендовал объявить независимость Польши. «Наполеон отдался мании устремляться к столицам, питая надежду продиктовать мир в Москве, как недавно он сделал это в Вене и Берлине»[207].