— Тебе пора? — приподнялась Анастасия.

— Да.

— Но мы еще поговорим об этом?

— У нас будет уйма времени, — заверил Евлентьев. — У нас будет столько времени, столько времени...

Ночная Москва нравилась Евлентьеву, и, когда была возможность, он старался не нырять в подземелья метро, а передвигаться по поверхности. Сверкающие витрины, светофоры, уличные фонари — все это создавало если не праздничное, то какое-то взволнованное, тревожное настроение. Теперь же, когда у него появилась возможность ездить на машине, почти на своей машине, это ощущение не исчезло.

Уже после восьми вечера улицы пустели, бесконечные пробки, которые стали возникать там, где совсем недавно даже машины появлялись нечасто, рассасывались, и было странно представить эти вот свободные, пустынные улицы плотно забитыми машинами. Благодаря неустанным усилиям новых властей общественный транспорт исчезал быстро и, похоже, навсегда. Сокращались автобусные маршруты, троллейбусы остались лишь на главных улицах, и теперь по поверхности Москвы надежнее всего можно было передвигаться только на личном транспорте, естественно, тем, кто таким транспортом обладал. Остальные граждане носились под землей, не видя солнечного и лунного света, и бывали счастливы, когда им сообщали о новых станциях метро, о больших планах по рытью подземных нор, бывали счастливы, когда им удавалось без помех втиснуться в вагон метро и замереть на несколько остановок, выключив сознание и смирившись с собственной участью.

К двенадцати ночи улицы освобождались от машин полностью, и только изредка проносились джипы, «Мерседесы», «Вольво», владельцы которых чувствовали себя просто обязанными обгонять все, что движется, с какой бы скоростью оно ни двигалось. Их охватывала злая обида и оскорбленность, когда что-то им мешало обогнать, прижать, срезать.

Езда всегда успокаивала Евлентьева, и он почти не ощущал того нервного озноба, с которым вышел из дома. Анастасия проводила его до порога, поцеловала в щеку, скривила подбадривающую гримасу, не дрейфь, дескать, и чуть ли не силком вытолкала на площадку. Не могла, не могла Анастасия провожать слишком долго, стоило Евлентьеву затянуть прощание на несколько минут, и она уже не отвечала за себя, за свои слова.

У Министерства иностранных дел Евлентьев свернул к Киевскому вокзалу и через минуту ехал по Дорогомиловской. А еще через несколько минут остановил машину в неприметном переулке, вплотную прижавшись к бордюру. Впереди, это он уже знал, свободный проезд к Кутузовскому проспекту, на котором не было ни единого светофора чуть ли не до самой Кольцевой дороги.

Во двор он вошел быстрой, озабоченной походкой опаздывающего жильца. Ни влюбленных парочек, ни бессонных старух, ни ненасытных поддавал он не встретил, хотя прошел по двору полный круг все той же походкой с видом забитым и несчастным. На последнем повороте свернул в сторону и через несколько метров оказался зажатым среди гаражей. Он как бы исчез из поля зрения, и если бы кто-то подозрительный и неусыпный наблюдал за ним, то увидел бы лишь, что человек, который так торопился домой, скорее всего добрался до нужных дверей.

Присев в узкой щели между двумя железными гаражами, Евлентьев на несколько минут замер, ничего не предпринимая. Никто не шел за ним, никто не пытался узнать, куда он пропал и чем занимается.

Прошло минут пять. Потом еще около того. Изредка доносились голоса, шум подъезжающих машин, но и эти звуки постепенно замерли. Теперь Евлентьев слышал лишь собственное дыхание: Собираясь сюда, он надел темную куртку и неизменную свою вязаную шапочку, в которых ходила половина москвичей и женского, и мужского пола.

Приподнявшись, он увидел прямо перед собой окна, которые и показывал ему два дня назад Самохин. Окна были задернуты шторами, и сквозь них пробивался лишь тусклый, еле заметный свет. В квартире не спали, но это не имело для Евлентьева слишком большого значения. Ему нужно было выполнить порученное дело, и он его выполнит.

Может быть, недостаток опыта сыграл свою роль, может быть, безоглядная уверенность, что все обойдется, но Евлентьев почти не чувствовал волнения.

Машина стояла за углом, мотор еще не успел остыть и заведется от одного прикосновения ключа, а в том, что машина в порядке и заводится легко и уверенно, Евлентьев уже успел убедиться.

Сунув руку к поясу, он нащупал пистолет. Он был прохладным, но не холодным, нет. Евлентьев не ощутил никаких особых чувств, он просто прикинул расстояние, положил руку с пистолетом на крышу ракушки, осмотрелся. Пришла та уверенность, которую он испытывал совсем недавно в доме отдыха.

Там у него все получалось, должно получиться и здесь.

Вдруг колыхнулась штора за окном, которое ему необходимо было расстрелять.

Похоже, кто-то из жильцов выглянул, осмотрелся и поплотнее задернул штору.

Естественно, никто не будет стоять в первом часу ночи перед задернутой шторой, и стрелять можно было в полной уверенности, что задание он не перевыполнит.

— Ну ладно, — негромко проговорил Евлентьев. — Авось, — повторил он словцо, сказанное недавно Анастасии.

Ствол пистолета тускло мерцал в слабом свете редких фонарей, немногих светящихся окон. Прицелившись, Евлентьев убедился, что нужные окна вполне доступны и по расстоянию, и по отсутствию помех. Ветви разросшегося клена оказались чуть в стороне, и это тоже было кстати. Он передернул затвор, сдвинул кнопку предохранителя. Теперь уже ничто не могло помешать ему выполнить маленькую просьбу лучшего Друга, банкира и красавца.

Первый выстрел прозвучал неожиданно для самого Евлентьева. Но он же снял напряжение. И Евлентьев, уже не обращая внимания ни на что вокруг, сделал еще несколько выстрелов. Спокойно, прицельно, сосредоточенно.

Нажав курок в очередной раз, он услышал лишь слабый металлический щелчок. И только тогда понял, что патроны кончились, что выпустил он, оказывается, всю обойму, причем удачно выпустил, ему хорошо было видно, что все пули легли в цель, что все три окна оказались поврежденными, он услышал даже слабый звон стекол, разбивающихся об асфальт.

Шторы за окном дергались и колыхались. Одна из них от пуль сдвинулась в сторону, и из окна ударил яркий свет. Но он тут же погас. Видимо, жильцы бросились к выключателям и погасили свет.

После этого Евлентьев, не задерживаясь ни секунды, не оглядываясь по сторонам, не приседая и не прячась, вышел из гаражей и быстрой, но сдержанной походкой, не испытывая даже желания сорваться на бег, пересек освещенное пространство перед аркой, вошел в ее тень и только тогда оглянулся.

Все было спокойно. Никто не возник в свете фонаря, никто не пытался его преследовать.

— Это хорошо, — сказал Евлентьев вслух и, сунув пистолет под мышку, вынул из кармана ключи, открыл дверцу машины, стараясь делать это медленнее, еще медленнее. Но не потому, что форсил, нет. Он знал, сколько времени уходит на судорожное, паническое тыканье ключа в скважину, как дрожат при этом руки, как все становится ненадежным, зыбким и опасным. Наслушался он об этом достаточно в доме отдыха и потому открывал дверцу, может быть, излишне замедленно. Но зато никто, увидев его в этот час, слишком поздний час для добропорядочных, законопослушных граждан, не заметит в его действиях ничего подозрительного — ковыряется мужик с ключами, ну и пусть ковыряется, поддал, наверное, но это уже забота гаишников.