— Так и было. Но дело раскрыто. Мы сохраняем только те улики, которые имеют непосредственное отношение к людям, а такие, как пробы грунта и поломанные растения, разный мусор, который в результате, как оказалось, не имел отношения к делу, уничтожается.

— Если здесь уже все перебрали, зачем мы опять будем рыться в коробках?

— Можно десять раз пересмотреть мусор и ничего не увидеть. А потом смотришь в одиннадцатый, и то, что ты искал, оказывается прямо у тебя перед носом.

Он снимает крышку с верхней коробки. Внутри бумажные пакеты для улик, запечатанные скотчем. И на скотче, и на самих пакетах надпись «НО».

— «Но»? — читаю я. — Что в этом пакете?

Верджил качает головой.

— Это инициалы Найджела О’Нилла, полицейского, который в ту ночь искал улики. По протоколу полицейский должен указывать свои инициалы и дату на пакете и скотче, чтобы в суде можно было представить цепочку доказательств.

Он указывает на остальные пометки на пакете. Номер доказательства с подробным перечнем: шнурок, рецепт. Еще один. Одежда потерпевшей: рубашка, шорты.

— Откройте вот эту коробку, — велю я.

— Почему эту?

— Вы же слышали, иногда какой-то предмет способен оживить память. Хочу убедиться, правду ли говорят.

— Потерпевшая не твоя мама, — напоминает мне Верджил.

Насколько я понимаю, этот вопрос пока остается открытым. Но Верджил открывает бумажный пакет, надевает перчатки, лежащие в коробке на полке, и достает шорты цвета хаки и разорванную, задубевшую футболку, слева на груди вышит логотип Новоанглийского слоновьего заповедника.

— И? — торопит меня Верджил.

— Это кровь? — спрашиваю я.

— Нет, пятна от сока. Хочешь быть детективом, будь им, — отвечает он.

И все же мне не по себе.

— В такой форме ходили все в заповеднике.

Верджил продолжает рыться в вещах.

— Вот оно, — говорит он и достает пакет настолько плоский, что, кажется, в нем и нет ничего. Надпись гласит: «Улика № 859, волос, найденный в мешке с трупом». Он прячет пакет в карман. Потом берет две коробки и несет к выходу, бросив через плечо:

— Помоги.

Я следую за ним с оставшимися двумя коробками. Я совершенно уверена, что он намеренно взял те, что полегче. Такое впечатление, что в моих лежат кирпичи. На выходе дремавший Ральф поднимает голову.

— Приятно было повидаться, Верджил.

Верджил поднимает палец.

— Ты меня не видел.

— А разве я что-то видел? — подыгрывает Ральф.

Мы выходим через ту же дверь, что и вошли в полицейский участок, несем коробки к грузовичку Верджила. Ему удается впихнуть все на заднее сиденье, забитое обертками от еды и старыми коробками от компакт-дисков, бумажными полотенцами, майками и пустыми бутылками. Я забираюсь на место пассажира.

— Теперь куда?

— А теперь нужно уговорить в лаборатории провести митохондриальный анализ ДНК.

Я не знаю, что это такое, но звучит как часть серьезного и тщательного исследования. Я впечатлена. Смотрю на Верджила, который, должна сказать, сейчас, когда не пьян, вполне ничего. Он принял душ, побрился, и вместо виски от него пахнет сосновым лесом.

— Почему вы ушли?

Он смотрит на меня.

— Потому что мы достали то, за чем пришли.

— Я имела в виду, почему вы ушли из полиции. Разве вы не мечтали быть детективом?

— По всей видимости, мое желание было не настолько сильным, как твое, — бормочет Верджил.

— Мне кажется, я заслуживаю знать, что получаю за свои деньги.

Он хмыкает.

— Товар.

Он так быстро сдает назад, что одна из коробок переворачивается. Содержимое ее вываливается наружу, поэтому я отстегиваю ремень безопасности и оборачиваюсь назад, пытаясь прибрать беспорядок.

— Сложно теперь разобрать, что улики, а что — мусор с вашего сиденья.

От одного из коричневых бумажных пакетов отклеился скотч, и хранящаяся внутри улика упала в ворох упаковок от рыбного филе из «Макдоналдса».

— Тут же один жир. Кто ест пятнадцать рыбных филе?

— Так не за один же раз, — оправдывается Верджил.

Но я слушаю его вполуха, потому что пальцы ухватились за вывалившуюся из пакета улику. Я усаживаюсь на место, продолжая сжимать крошечную розовую кроссовку фирмы «Конверс».

Потом смотрю на свои ноги.

Сколько себя помню, я всегда носила высокие розовые кроссовки «Конверс». И даже дольше. Это мой каприз, единственный предмет одежды, который я когда-либо просила бабушку купить.

На всех детских фотографиях я в этих кроссовках: сижу, облокотившись на семью плюшевых медведей; или лежу на одеяле, а на носу у меня огромные солнцезащитные очки; или чищу зубы у раковины, абсолютно голая, в одних кроссовках. У моей мамы такие же кроссовки — старые, потрепанные, она еще в институте их носила. Мама не наряжала меня в платья, похожие на свои, и не делала мне стрижек, как у нее, или такой же макияж — у нее не было привычки краситься. Но в одном мы похожи — в этой единственной детали одежды.

Я до сих пор практически не снимаю своих кроссовок. Для меня они словно талисман, а возможно, я суеверная. Если я не буду снимать свои кроссовки, то когда-нибудь… ну, вы меня поняли.

Во рту пересохло.

— Это моя кроссовка.

Верджил смотрит на меня.

— Уверена?

Я киваю.

— Ты когда-нибудь бегала босиком, когда гуляла с мамой по заповеднику?

Я качаю головой. Существовало строгое правило: нельзя входить в заповедник босой.

— Там же не поле для гольфа, — пояснила я. — Повсюду пучки травы, заросли, кустарники. Можно упасть в яму, которую вырыли слоны. — Я верчу в руке крошечную обувь. — Той ночью я тоже там была. Но я все равно не знаю, что произошло.

Неужели я вылезла из постели и пошла бродить по заповеднику? А мама побежала меня искать?

Из-за меня она исчезла?

В голове застучали слова из маминого дневника: «Неприятные воспоминания остаются в памяти. Воспоминания о душевных травмах стираются».

По лицу Верджила ничего невозможно понять.

— Твой отец сообщил нам, что ты спала, — говорит он.

— Я не могла лечь спать в кроссовках. Кто-то из взрослых должен был их на меня надеть и завязать шнурки.

— Кто-то из взрослых… — повторяет он.

Вчера ночью мне снился отец. Он полз в высокой траве у пруда, вырытого в заповеднике, и звал меня.

— Дженна! Выходи, выходи, ты где?