Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Примолкли. Было слышно дыхание Феодора.
– Митрополита киевского тронуть не дадут, – сказал князь.
– А заставить!
– Белены, отец, объелся? Смуты хочешь? Покамест великокняжеский престол в Киеве считается – кто даст порушить киевскую митрополию?.. Да она и не помеха. Один у них митрополит, другой у нас – это попробовать возможно…
Феодор пришел к попадье и сказал:
– Попадья, а попадья! Слушай-ка. Я, может статься, митрополитом буду.
– Кем? – спросила попадья.
– Митрополитом, митрополитом.
– Ой, да что ты!
– А почему бы нет? – сказал Феодор.
– И мы в Киев поедем?
– Нет, тут буду, тут…
– Так у нас же митрополитов сроду не было.
– Сроду не было, а глядишь, и будут.
Попадья поморгала.
– Федь, – спросила она, – а митрополиты бывают женатые? Чегой-то не слыхала я.
– Не слыхала – услышишь.
– Федюшка, а ведь тогда к нам дары так и потекут?
– Уж не без того.
– Со всех сторон!
– Надо полагать.
– Так ведь это хорошо, Федюшка!
– А то плохо, – радостно сказал Феодор, но тут же пожурил свою попадью, погладив ее по голове: – Дурочка, тебе богатство лишь бы. Есть кой-что получше богатства.
– А что?
– Тебе не понять, – сказал Феодор. – Вот князь – тот понимает.
Нахмурясь, прошелся по комнате с такой осанкой, будто уже обладал митрополичьей властью и все перед ним склонялись до земли.
– Он сказал: возможно. Слышь, попадья? Возможно! Мы с ним – одна душа: он за меня, я за него…
Ночью, засыпая, попадья позвала томным голосом:
– Федь, а Федь.
– Мм? – спросил Феодор.
– Федь, а я кто ж тогда буду?
– Как кто? Ты – ты и будешь.
– Нет, Федь. Вот ты поп – я попадья. У дьякона – дьяконица. А митрополитом станешь – я как буду зваться?
Феодор усмехнулся сонно:
– Ну… стало быть – митрополитицей.
– Митро…
– …политицей.
– Ах-ха-ха-ха! – посмеялась, засыпая, попадья.
* * *
Окруженный плачущими приверженцами, торжественно-скорбно выступил из Ростова неугодный Андрею Юрьевичу епископ Леон.
Возок ехал за ним, а епископ шел по дороге с посохом, как простой странник. Он запретил нести за ним хоругви, несли только маленькую, ему принадлежащую икону Одигитрии Божьей Матери, путеводительницы.
Извещенный народ высыпал навстречу изгнанному пастырю. В селах выносили на улицу столы, покрытые скатертями, на них ставили иконы и чаши с водой, и епископ останавливался, чтобы отслужить молебен с водосвятием. Плач вокруг него множился, он сам плакал, моля Господа защитить православных христиан от гонителей и мучителей.
Пока не прослышали об этом во Владимире. После чего пришлось епископу сесть не в возок – в седло и мчаться, останавливаясь лишь для того, чтобы сменить коня. И в Киеве, боясь, как бы и здесь его не достала рука Андрея Юрьевича, он не задержался – на греческом корабле отплыл в Константинополь.
Он туда добрался много раньше Феодора и успел оговорить его перед патриархом. Вслед за Леоном явилось посольство из Киева: князь киевский Ростислав, узнав о замыслах Андрея Юрьевича, спешил испросить себе из патриарших рук нового митрополита-грека на место недавно преставившегося.
Патриарх охотно исполнил эту просьбу, а когда приехал кругом очерненный Феодор с грамотой и подарками от Андрея Юрьевича – патриарх был гневен, на подарки даже не взглянул.
– Над святителями ругаетесь! – сказал, стуча посохом. – Гонительство насаждаете в век торжества Христова!.. Ты, иерей, как смел своею волей занять престол епископский?!
– Княжеской волей, владыка! – отвечал Феодор. – Княжеской, не своей…
И хотел привести разные убедительные и изощренные тексты, которые приготовил, сбираясь в Константинополь. Но патриарх вскричал:
– Ты неправославного образа мыслей, о тебе говорят, что хулишь монашество, – оправдайся!
Чертов Леон, думал Феодор, стоя перед ним, чертовы киевские попы, всё вынюхали, донесли обо всем! Но не моргнув глазом отвечал достойно и кротко, что на него взвели напраслину, отнюдь он не хулит монашество, напротив того – духовного своего сына, князя, учит любить и чтить чернецов и черниц, чему доказательство – монастыри, воздвигнутые князем, и щедрость раздаваемой им милостыни, слава же о ней идет по градам и весям.
– Но с женой ты не разводишься! – перебил патриарх. – Знаешь ведь, что епископу пристало девство! А еще в митрополиты метишь!
– Грешен аз, – сказал Феодор. – Несмыслен аз. Разведусь.
– Ты ее отошлешь в дальний монастырь! – сказал патриарх.
– Отошлю, – сказал Феодор, поникнув головой.
– Чтоб не виделись больше в сем мире! Лишь после кончины соединитесь в чистоте.
– Да будет так, – сказал Феодор.
Ему удалось под конец смягчить патриаршее сердце. Не столько смирением своим, сколько упоминанием об Андрее Юрьевиче. Патриарх перестал стучать посохом о пол, призвал ученых советников и заговорил о существе дела Ему не с руки было ссориться с сильным православным князем, пекущимся о церкви. Но и прав Киева, где сидел ими посаженный верховный пастырь, греки ни за что не соглашались нарушить, и дело решили наполовину: быть Феодору ростовским епископом, но лишь в том случае, если будет ему рукоположение от киевского митрополита.
О второй же митрополии даже толковать не хотели, как Феодор их ни улещал: ссылались на какие-то древние каноны, которых он не знал и оспорить не сумел, хотя чуял, что греки хитрят и водят его за нос с этими канонами.
И потому он вернулся во Владимир пристыженный и распаленный, еще больше распаленный на патриарха и его присных, чем патриарх был распален на него.
– Что ж, на первый раз и то ладно, – сказал Андрей Юрьевич, прочитав послание от патриарха. – Начали с меньшего, а там, даст Бог, добьемся и большего.
– Князь мой! – из глубины груди страдальчески промычал Феодор. – Я не поеду в Киев.
– А рукоположение?
– Князь мой! Не могу сейчас видеть врагов моих. Не ровен час согрешу: убью. В Константинополе они из меня бочку крови выпили. Дай отдышаться.
– Ладно, не поезжай пока, отдышись, – милостиво хохотнул Андрей Юрьевич.
* * *
– Люба моя! – шептал ночью Феодор попадье. – Что они брешут, окаянные? Тебя – в монастырь! Косы эти – долой! Коленочками этими каменные полы протирать? Чтоб я – да без тебя?! Да пусть они околеют, псы бешеные! Да вся ихняя свора вонючая одного твоего ушка бархатного не стоит!