И пришлось упариться. Сухоплещенко подумал, что даже те дни, когда он до потери сознания трудился над проблемами памятников и задачиваний, дались ему легче. Да, танковая колонна да вареный маршал — это вам не государством управлять!

Утешение было в том, что трофейный «Сикорский» слушался каждого движения, как лошадка-пони. Хорошая вещь, американская, хотя, если в корень посмотреть, то, конечно, русская — а кем, спрашивается, был сам Сикорский? Чай, не чукчей. Да и что вообще-то такого у американцев есть своего? Телевизор цветной им Зворыкин сделал, Бруклинский мост Олежка Керенский построил, сын того, который на белом коне ездил. Даже однодолларовую бумажку — тьфу! — и ту им русский нарисовал, Серьгунька Макроновский, был такой. Вот и вся Америка. Нет, забыл, у них еще и писатель главный есть, недавно умер, как его, про Лолиту Торрес роман неприличный сочинил, надо почитать. Да, уж тут почитаешь, не пропустить бы дозаправку. И все, черт подери, без единого помощника. А то вози потом его на Ломоносовский… целиком или частями, все одно хлопотно. Уж лучше самому и с плеч долой.

Однако даже безотказный механизм здоровья бригадира начинал от таких нагрузок скрипеть. Миновав стороной Алешню и Старую Грешню, «Сикорский» шел напрямую на Нижнеблагодатское. А там, в результате визуального наблюдения, был обнаружен едущий по главной улице села старый-старый танк. Сухоплещенко решил приземляться немедленно: без ведома генерального старосты никакие танки по селу разъезжать не имели права. А было нынче — ах ты, Господи, как время летит! — уже воскресенье. «Сикорский», виляя хвостом, пошел на посадку.

Маша оцепенела, когда увидела, как на улице, уставясь пушками друг в друга, возникли два танка, один поновей, другой погрязней, но почти одинаковые. Однако на том, что поновей, коршуном сидел большой вертолет, и лопасти его бешено крутились, впрочем, замедляясь. Мгновением позже что-то щелкнуло, тросы отлетели и вертолет — будто курица с яйца, но почему-то назад — отпрыгнул. Тихая, заледеневшая деревенская улица загромоздилась военной техникой советского и американского производства. Сухоплещенко открыл дверь, и буквально задохнулся чистым деревенским воздухом. Организм бригадира все яростней требовал отдыха.

Организм железно-нетрезвого Николая Юрьевича, напротив, ничего не требовал на ближайшие двадцать минут. Но проехать по улице стало невозможно, прямо на него смотрел танк, а позади танка просматривалась еще и вертящаяся чуда-юда. «Наши, что ли, пришли?» — подумал генеральный староста, отщелкнул люк и с трудом стал вылезать.

— Ты мне только задень по наличнику! — раздался над улицей старческий голос бабки Марфы. Не выпуская пяльцев с двуглавым орлом, она шла прямо на Сухоплещенко, не очень удобно усевшегося в сугроб. Наличники она имела в виду оконные, весь дом раскулаченного попа был покрыт резьбой, пережившей и раскулачивание, и войну, и кукурузу, и, Господи прости, советскую власть. А вот если бы лопасть «Сикорского» по наличнику проехалась — глядишь, стала бы изба безналичной. За такое дело старухи разобрали бы вертолет на винтики, да заодно уж и оба танка на железки. Резьбу эту, да и всю гнилую избу, как деревенские бабы сказывали еще до своего уезда в столицу, чудотворная водокачка Параскевы-Пятницы оберегает, да еще золотоперый подлещик из Угрюм-лужи охранительные слова нашептывает. Впрочем, золотоперого подлещика сношарь-батюшка увез, как и всю Угрюм-лужу. Но сами старухи-то покамест ого-го!

Лопасти постепенно остановились. Бабка Марфа присмотрелась к бригадиру, разглядела на его погонах двуглавых орлов — ну точь-в-точь, как сама вышивала! — и потеплела.

— Да на тебе, милок, лица нет!

— Нет лица — первым делом винца! — встрял староста, слезая с танка.

Старуха на него окрысилась:

— Я тебе винца! Я тебе пушку твою знаешь куда?.. А ну, Маша, помоги человека в избу завести. Винца не будет, а пивцо у Матрены поспело, да и запас есть. Она у нас по пивам мастерица. Шевелись ты!

— Да я за рулем… — попробовал отнекнуться Сухоплещенко, но его никто не слушал, да и не очень-то он был за рулем. Бригадир с трудом, опираясь на Машу, перешел в резную избу, где вторая старуха уже держала наизготовку ковш с тепловатым, но на редкость духовитым пивом.

— Английское белое! В самый смак с морозцу! — объявила Матрена, не утерпела и почала ковш. Сухоплещенко тоже приложился. И немедля решил к молочному заводу докупить еще и пивоваренный. Такое вот английское пиво? Его в Англию экспортировать запросто можно, там такого не пробовали!

— Ублажила, бабушка, ублажила, — поблагодарил бригадир, умело и привычно приспосабливаясь к любой обстановке и потому вслед за словами отвесив почти поясной поклон. — А ведь и на другой манер, поди, сварить сумеешь?

Старуха расцвела.

— Сосновое? — предложила она. — Есть третьедневошное, совсем еще не закисло. Плюнь ты на свой вертолет, так его? Никто его отсель не улетит. Проходи, проходи. Вынеси, Маша, Николая Юрьевича угости, а то он там у себя в танке отморозит что-нибудь. Нет, туда вынеси, в нашу избу председателев не пущаю.

— Да староста я! — попробовал вякнуть бедняга, сидя на танке и видя, как дверь закрывается.

— Видала я тебя… Член коммуниста! — рявкнула Матрена, и дверь окончательно захлопнулась.

Николай Юрьевич полез обратно. Охоту ему загородили, выпивки не вынесли, но у него и свой запас кой-какой был. Не был он охотником до этих самых старухиных пив. Он был другим охотником. Эх, уток бы сейчас пострелять со штатива… Он свернулся калачиком и собрался заснуть до новых событий. Однако же люк над ним снова открылся, и Маша Мохначева, добрая душа, сунула ему в руку стакан со сметаной. Тоже неплохо… Через секунду староста уже уснул, обнимая пожалованный поповнами гостинец. Он искренне хотел от него отпить, но уснул. Вообще-то он иной раз по две, по три недели не ел ничего, кроме яиц, которые ему по доброте душевной варила вкрутую все та же Маша.

А в избе Сухоплещенко, вспомнив далекое хохломское детство, вылез из сапог и сел на табуретку. Одной старухе в нем понравились погоны, другой то, что он пивную двухлитровку, бровью не поводя, опростал да похвалил. Маше в нем ничего не понравилось так чтобы особенно, но ясно было, что человек столичный: может, Пашу видал?

Матрена, отставив метлу, вытащила с ледника корчагу соснового, третьедневошного, наилучшего.

— Брюхо-то с холоду не залубенеет? Ты, гляди, поспешай не спеша, у меня еще три сорта есть, даже английского красного малость, — Матрена словно помолодела на тридцать лет. — Вертолет потом только не урони… — Тут она вдруг засомневалась. — Нет, погоди. Тебе с холодрыги сейчас плохо пойдет. Погоди, по-нашему, по-благодатскому изопьешь…

Поповна слегка разогрела корчагу в печи, отлила в ковш, сунула в пиво деревянную ложку с верхом чего-то подозрительно пахнущего на всю избу горчицей — и поставила перед бригадиром. Тот, не глядя, хлебнул, но целиком не осилил, закашлялся. Матрена, поколачивая его по спине, запричитала:

— Ну куда ж все сразу, я ж тебе полгарнца плеснула, да с горчицею, чтобы пот прошиб, — а пот, кажется, бригадира и вправду прошиб: поповна повела носом, — да что ж за дух такой? Сосна, понятно, горчица, а вот почему так пахнет, будто еще и помер кто?.. Маша, ты поди, глянь, член коммуниста дуба там еще не дал? Еще и можжевеловый дух откуда-то…