— От этого запаха мне прямо дурно, — пожаловалась Лора. — Чувствую, что упаду в обморок.

— Обмороки отмерли еще в начале века с отменой корсетов, — сказал Полынин. — Когда женщины носили корсеты и туго шнуровались, обморок был нормальной физиологической реакцией на что угодно: на мышь, информацию, дурной запах. В наше время, когда женщины носят брюки, они по части обмороков уравнены с мужчинами. Обморок как у тех, так и у других — очень редкое явление.

— Когда на меня упал шкаф, — сказал Малых, — я был близок к обмороку.

— А как себя чувствовал шкаф? — спросил Толбин.

Смех. Нешатов сидел рядом с Ганом и заметил его крайнюю бледность. Покатый лоб покрылся каплями пота. Было видно, что «редкое явление» вот-вот произойдет…

— Игорь Константинович, — спросил Коринец, — вы, кажется, большой сторонник физической работы? Эта вам тоже нравится?

— Нет, эта мне в высшей степени отвратительна. И не из-за запаха, а потому что я вижу загубленный человеческий труд. Мне мучительно жаль всего, что у нас пропадает, гниет, расточается.

— Что же вы предлагаете? — спросил Толбин.

— К сожалению, спрашиваете меня вы, а не более ответственные лица. Но мне кажется, что средства есть. Все знают, какой плодотворной оказалась бионика, идея которой в том, что искусственная структура подражает живому организму. Своего рода «экономическая бионика» тоже могла бы быть полезной. Ведь в личном хозяйстве овощи не гниют? Надо бы что-то позаимствовать из этого опыта. Обходилось бы хранение несколько дороже, но зато не гибли бы те луковицы, которые мы теперь без всяких эмоций бросаем в бочку с отходами…

— Игорь Константинович, ваши конструктивные предложения мы охотно выслушаем на научном семинаре, — сказал Фабрицкий. — А пока что все разговоры о состоянии овощей запрещаю. Проще всего считать, что за гниль отвечаем не мы, а кто-то другой. Конечно, в принципе он должен отвечать за свой участок работы, а мы — за свой. Но на деле этот «он» попросту не существует. Никто не хочет отвечать за овощи, все за науку. Тому, кто первым заговорит о плохом состоянии овощей, предлагаю перевестись на должность директора базы. Посмотрим: будут ли у него гнить овощи?

— Ловок командовать, — сказал Нешатов Гану. — «Запрещаю» — и баста, — тяжелое раздражение против Фабрицкого ворочалось у него в душе. Раздражала лихая манера говорить, раздражал помпон.

— В принципе он прав, — устало ответил Ган. — Критиковать гнилые овощи слишком легко, чтобы этим стоило заниматься.

Бледность Гана становилась пугающей.

— Вам нужно выйти на воздух, — сказал Нешатов. — Вас-то зачем он сюда притащил?

— Как раз меня Александр Маркович хотел освободить. Я сам пошел. Не хочется еще в старики.

Тут из-за двери раздалось неистовое гиканье.

— Что там такое? — с любопытством спросил Фабрицкий. — Овощи взбесились?

Отворили тяжелую дверь и увидели картину: посреди большого чана в резиновых сапогах плясал по шинкованной капусте Шевчук. Из-под ног взлетали клочья капустного месива. В увлечении он азартно гикал. Рядом с чаном, подпершись рукой, стояла толстая хозяйка базы и приговаривала: «Вот мужик! Сила!»

— Я — Том — Сойер. Я — Том — Сойер! — орал Шевчук в такт прыжкам. — Я — крашу — забор! Все — вы — мне — завидуете! Кому — уступить — сапоги? Возьму — дешево!

— Я те дам уступать сапоги! — сказала женщина. — Добро казенное, я за него отвечаю.

Глядя на пляшущего Шевчука, всем и в самом деле захотелось попрыгать, но хозяйка была непреклонна:

— На него записаны, с него и сниму.

— Дивертисмент кончен, — сказал Фабрицкий, — предлагаю вернуться к рабочим местам.

— Где мальчики? — хватилась Даная. Отец был невозмутим:

— Никуда они не денутся. Где-нибудь здесь.

И в самом деле вскоре из глубины хранилища послышался рев. Рома и Дима, перемазанные с ног до головы, подрались из-за большой морковки, которую кто-то почти целую бросил в отходы.

— А вы говорили: не слышно и не видно, — философски сказал Малых. — Теперь и слышно, и видно.

Он отвел близнецов к водопроводной колонке и неумело, по-мужски, вымыл им лица и руки. Спорную морковку демонстративно выбросил:

— Ни тому, ни другому.

Крик мальчиков перешел на другую ноту. В нем слышались попранные права человека. Малых поднял обоих за шиворот, стукнул их друг о друга и усадил на ящик. Рома и Дима успокоились, как по команде, и снова начали толкаться спинами.

— Зря ты их сюда привел, — сказала Магда.

— Ничего, пусть познают жизнь во всех ее аспектах.

Чем дальше, тем меньше было овощей и больше гнили. Запах становился убийственным.

— Предлагаю спеть, — сказал Фабрицкий. — «Нам песня строить и жить помогает». Вы-то не знаете, а я помню, но сначала текст был другой: «Нам песня жить и любить помогает». Потом, из воспитательных соображений, «любить» заменили на «строить». Предлагаю вернуться к старому тексту. А ну-ка хором, раз, два…

Запели — кто в лес, кто по дрова. И только сильный и верный голос Данаи, отдельно от хора, вел мелодию. Нешатов настроился и с чем-то вроде благодарности в душе стал слушать только этот голос. Сам не поющий, он болезненно не выносил фальши. Обернулся на Магду: неужели поет? Нет, сидит с закрытым ртом, обчищает луковицу.

С песней и в самом деле пошло бодрее: скоро бочка с отходами наполнилась до краев.

— Обратимся к администрации, — сказал Фабрицкий. — Забыла она о нас, что ли?

Заглянули в соседнее помещение. Шевчука в чане с капустой не было. Они с администрацией сидели на ящике. Он ей читал стихи. Застигнутый на месте преступления, он с блудливой улыбкой встал.

— Вам что? — спросила администрация.

— Еще одну бочку для отходов.

— Нет у меня бочек. Вы, ребята, пошабашьте. Я вам все равно полный день начислила.

Уходили с базы все, кроме Шевчука, он еще оставался. Лора под шумок подошла к Фабрицкому.

— Александр Маркович, у меня к вам небольшое дело.

— Слушаю вас, — сияя зубами, ответил Фабрицкий.

— Вот, — сказала Лора и вынула из кармана джинсов конверт.

— Что это?

— Письмо. От меня. Вам.

— Сейчас прочесть или дома?

— Лучше сейчас.

Фабрицкий отошел с прохода, где уже теснились уходящие, и где-то над бочкой с солеными огурцами прочел письмо. Нечто вроде модернизированного письма Татьяны. «Я вас люблю, — начиналось оно, — люблю с первого взгляда». Следовало описание первой встречи, пробуждение чувства, говорилось о том, что разница лет ничего не значит. Цитировались какие-то модные шлягеры, вовсе Фабрицкому не известные. Он читал, мысленно отмечая орфографические ошибки, но все же тронутый. Его светло-коричневые глаза быстро бегали по строчкам. Завершалось письмо словами: «Кончаю, страшно перечесть. Надеюсь на ваше благородство, что все будет между нами и не дойдет до общественности. Навеки ваша Л.».