Наступило 14 июля; редко революция имела такие хорошие дни, только погода не подходила к великолепному празднику. Депутаты всех департаментов представлялись королю, и он их принял весьма любезно. Много выражений любви получил он в тот день, но только как король конституционный. „Ваше Величество, — сказал ему глава бретонской депутации, опустившись на одно колено и подавая ему свою шпагу, — я кладу в Ваши руки верную шпагу храбрых бретонцев; она обагрится только кровью Ваших врагов“. Людовик XVI его поднял, обнял и возвратил ему шпагу. „Лучшее место для нее в руках моих дорогих бретонцев; я никогда не сомневался ни в их любви, ни в их верности, уверьте их, что я отец, брат и друг всех французов“. — „Ваше Величество, — прибавил депутат, — все Ваши подданные Вас любят и будут любить как короля-гражданина“.

Праздник братства французов должен был происходить на Марсовом поле. Большие приготовления были едва закончены к сроку. Все парижане соперничали между собой в работах, чтобы все окончить к 14 июля. Утром в 7 часов шествие выборщиков представителей парижской общины, президентов округов, Национального собрания, парижской гвардии, представителей армии, союзов, департаментов тронулось в порядке с места, где прежде была Бастилия. Присутствие всей Национальной гвардии, развевающиеся флаги с патриотическими надписями, разнообразные костюмы, звуки музыки, радость народа делали это шествие величественным. Оно пересекло весь город, перешло Сену при пушечных выстрелах по понтонному мосту, наведенному накануне, и вошло на Марсово поле через Триумфальную арку, разукрашенную патриотическими надписями. Каждая группа заняла свое заранее назначенное место в порядке и при шуме приветствий.

Четыреста тысяч зрителей поместилось на дерновых скамьях, окружавших обширное пространство Марсова поля. Посреди возвышался алтарь в античном стиле, вокруг него в обширном амфитеатре виднелись король, его семья, Национальное собрание, муниципалитет; представители департаментов были размещены по порядку со своими флагами; представители Национальной гвардии и армии стояли в рядах со своими знаменами. Епископ Отенский в святительском облачении взошел на алтарь, 400 священников, одетые в белые ризы и с развевающимися трехцветными перевязями, разместились по четырем углам алтаря. Обедня была отслужена при звуках военной музыки; епископ Отенский затем благословил государственную хоругвь и 83 знамени.

Глубокая тишина наступила на всей площади, и Лафайет, назначенный в этот день командующим всей Национальной гвардией королевства, первый вышел, чтобы принести гражданскую присягу. Он был внесен гренадерами на руках к алтарю при криках народа и здесь, повышенным голосом, от своего лица, от лица войска и представителей департаментов сказал: „Мы клянемся быть всегда верными нации и королю; клянемся поддерживать всеми силами конституцию, данную Национальным собранием и принятую королем, и жить связанными неразрывными узами братства“. Залпы артиллерии, продолжительные крики „Да здравствует нация, да здравствует король!“, звуки музыки — все смешалось вместе. Председатель Национального собрания дал такую же клятву; все депутаты одновременно повторили ее. Людовик XVI затем поднялся и сказал: „Я, король французов, клянусь употреблять всю власть, данную мне конституционным актом, для поддержания конституции, установленной Национальным собранием и принятой мной“. Взволнованная королева подняла наследника на руках и, показывая народу, сказала: „Вот мой сын; он вместе со мной разделяет те же чувства“. В этот момент знамена склонились, раздались восклицания народа; подданные верили чистосердечию монарха, а он — привязанности своих подданных, и этот день закончился благодарственным гимном.

Еще некоторое время продолжались эти праздники братства. Игры, иллюминация, танцы были устроены городом в честь депутатов. Был дан бал на месте, где год тому назад стояла Бастилия. Решетки, скалы, развалины были разбросаны то тут, то гам, а на воротах была надпись, противоречившая прежнему назначению этого замка: „Здесь танцуют“. „Танцевали действительно от души, беспечно, — говорит современник, — на том самом месте, где проливалось столько слез, где так часто стонали мужество, гений и невинность и так часто заглушались крики отчаяния“. По окончании празднеств была выбита медаль в память их, и депутаты разъехались по департаментам.

Праздник братства послужил только перемирием. Окончился он, и партии снова начали мелкие интриги в самом Собрании и вне его. Герцог Орлеанский вернулся после исполнения своей миссии или, лучше сказать, из своего изгнания. Парламент вел следствие по поводу дней 5 и 6 октября, виновниками которых считали его и Мирабо. Следствие, приостановленное на время, продолжалось; двор показал еще раз свою неосторожность, так как не следовало поднимать обвинение, не имея возможности доказать его. Мирабо, после горячей речи против этого следствия, заставил замолчать правую сторону и с торжеством покончил с делом, которое было затеяно с целью застращать его.

Нападали не только на отдельных депутатов, но и на все Собрание. Двор интриговал против него; правая сторона старалась толкнуть его на крайние меры. „Нам дороги его декреты, — говорил аббат Мори, — но нам надо их еще три или четыре“. Субсидированные пасквилянты продавали у дверей Собрания свои сочинения, способные уничтожить доверие народа к Собранию, министры порицали и мешали ему. Неккер, которого не покидала мысль о своем прежнем значении, писал Собранию записки, где осуждал его постановления и давал советы. Он никак не мог переварить второстепенную роль, но, с другой стороны, не хотел и следовать решительным планам Собрания, противоречившим его мнению о постепенности реформ. Наконец, побежденный или уставший от бесполезных усилий, Неккер 4 сентября 1790 г. подал в отставку и выехал из Парижа. Ему пришлось ехать по тем же провинциям, где 14 месяцев тому назад его встречали как триумфатора. Во время революции люди забываются быстро, потому что народ живет повышенным темпом и видит много людей. Кто хочет его видеть благодарным, тот должен беспрерывно служить ему сообразно его желаниям.

Дворянство, получив с отменой титулов новый предлог для недовольства, продолжало свою контрреволюционную деятельность. Так как оно не могло поднять народ, находивший реформу выгодной для себя, то приступило к другому плану, казавшемуся ему верным. Оно покидало королевство массами с тем, чтобы вернуться обратно при поддержке Европы. Но, ожидая, пока эмиграция устроится и сумеет найти иностранных врагов революции, оно продолжало возбуждать против Собрания неудовольствие внутри страны. Войско с некоторых пор, как мы уже говорили, всякий старается привлечь на свою сторону. Новый военный закон был выгоден для солдат; чины, даваемые прежде исключительно дворянству, теперь получались по старшинству. Большая часть офицеров были преданы старому порядку и не скрывали этого. Вынужденные присягать нации, закону и королю, — а присяга эта сделалась обязательной, — некоторые из них бросали армию и увеличивали собой число эмигрантов.

Генерал маркиз Буйе долго отказывался дать гражданскую присягу, и если наконец и дал ее, то с намерением сделать из вверенного ему войска врага революции. Под его начальством было многочисленное войско, расположенное у северной границы. Ловкий, смелый, преданный королю, враг революции в ее тогдашнем развитии, но сторонник известных реформ, что позднее в Кобленце заставило счесть его подозрительным, он держал свою армию вдалеке от народа, желая, чтобы она оставалась верной и дисциплинированной. Своим осторожным поведением и обаянием сильного характера он сохранил привязанность и доверие солдат. Не то было в других местах; офицеры были предметом общей ненависти; их обвиняли в краже денег, отпускаемых на солдатский стол, и в бесконтрольном распоряжении полковыми суммами. Сюда присоединялось также различие в политических убеждениях. Все это вызвало военные волнения. Первое случилось в Нанси в 1790 г., испугало всех и чуть не сделалось сигналом к гражданской войне. Три полка — Шато Вье, Мэтр де Кам и Королевский — восстали против своих начальников. Буйе получил приказ идти на них во главе Мецского гарнизона и Национальной гвардии. После довольно горячего сражения ему удалось усмирить восставших. Собрание его поздравило, но Париж, видя в солдатах патриотов, а в Буйе заговорщика, пришел в волнение от этой новости. Начались сходки и потребовали суда над министрами, пославшими Буйе усмирить Нанси. Лафайету, поддерживаемому Собранием, которое, видя себя между контрреволюцией и анархией, мудро и смело протестовало против той и другой, удалось разогнать недовольных.