— Остановись! Заблудший, я знаю путь в страну теней. Я действительно был в Ташэ, где обитают мертвые. Я и вправду могу показать тебе дорогу.

При упоминании о Ташэ мертвец снова замер. Я поднял свою светящуюся ладонь к полуразложившемуся лицу, ослепив маслянистые черные глаза.

Тварь, словно колеблясь, посмотрела на меня и снова направилась к двум женщинам, но уже не так быстро.

— Отец! — закричала девушка. Это слово я понял. Оно совпадает во многих языках народов Реки. Пришла моя очередь застыть на месте от изумления.

Всматриваясь в мертвое, полное боли лицо, я начал понимать.

И снова рука, напоминавшая гибкий стальной прут, отшвырнула меня прочь, но я поднялся, и на моих испачканных грязью руках горел огонь.

— Я освещу тебе путь к Черной Реке, — я применял сложнейшие обороты языка мертвых, почти распевая слова. — Пойми, я был послан к тебе богами, самим Сюрат-Кемадом, богом-разрушителем, богом-деспотом, но богом милостивым и справедливым, чтобы проводить тебя домой. Я пришел как друг, как посланец страны вечного покоя. Не бойся. Слушай. Повинуйся. Я облегчу твою боль. — Я говорил с ним так нежно и ласково, как говорил бы с отцом, а тварь стояла и слушала, извиваясь. Женщины, воспользовавшись предоставившейся возможностью, пробежали у нас за спиной на высокий берег реки.

Должно быть, прошли часы. Пока я говорил с трупом, небо заметно просветлело. Глаза мертвеца заблестели в первых лучах рассвета. Возможно, он даже плакал. Он извивался и шатался, едва не разваливаясь на куски, но в конце концов сердито зашипел на меня:

— Я еще вернусь за своим. Не мешай мне, — а потом молниеносно нырнул в реку и скрылся из вида.

Я долго стоял на берегу, рассматривая разбегавшуюся рябь там, где он ушел под воду.

Лишь через несколько минут я обнаружил, что обе женщины стоят рядом со мной. Младшая положила руку мне на плечо. Я обернулся. Она обняла меня, затараторив что-то непонятное, очевидно, слова благодарности.

Я не знал, что сказать, даже если бы мог сказать что-то понятное для них. Я все еще не отошел от потрясения, вызванного внезапностью всего произошедшего.

Тогда кто-то внутри меня — Бальредон? Ваштэм? — прошептал:

— Секенр, есть одна игра, известная всем чародеям. Она называется танал-мадт, кости. Ты не бросаешь гадальные кости, как это делает прорицатель. Нет, ты бросаешь жребий внутри самого себя, и сам становишься этим жребием. Ты бросаешь свою жизнь на игровое поле Судьбы, а затем выходишь на улицу или идешь тропинкой по полю или лесу, или плывешь по морю — и все, кого ты встретишь, и все, что с тобой случится, было выброшено тебе на костях, это выпавший тебе жребий, который и не жребий вовсе; тебе кажется, что он внезапно резко меняет всю твою жизнь, но на самом деле ты лишь понимаешь то, что все это лишь часть общего узора, теперь внезапно раскрывшегося у тебя перед глазами. Секенр, я думаю, этой ночью ты играл в танал-мадт…

Я вновь представил себе лицо, исчезнувшее в грязи прежде, чем я успел разглядеть его, а девушка, явно встревоженная, затрясла меня за плечо, бормоча непонятные слова. Совершенно не требовалось знать язык, чтобы понять, что она спрашивает: «Что с тобой? Как ты себя чувствуешь?»

Я потряс головой, вновь возвращаясь к своим собеседницам.

Мать что-то сказала с грустью и горечью. Дочь отпустила мое плечо и заглянула в глаза, словно умоляя опровергнуть только что сказанное ее матерью.

Мне оставалось лишь покачать головой и ответить:

— Страна Тростников.

— Арнатис? — переспросила младшая.

Арнатисфон, или иногда просто Арнат, так назывался Город Тростников — я знал это — в речи торговцев. Все, имевшие дело с иностранцами: хозяева постоялых дворов, купцы, владельцы лавок, полицейские знали единый для реки язык не хуже родного. Но я помнил из него всего несколько слов.

— Арнатис. Я Секенр.

Девушка — теперь я видел, что она всего на год-два старше меня, — присела передо мной в реверансе, как перед знатным вельможей. Ее платье было страшно рваным и грязным.

— Я Канратика. — Последовало еще несколько слов, которых я не понял. — Тика.

Вытерев грязные руки о штаны, я пожал ей руку, прежде чем успел сообразить, что делаю. Смущенный, я подался назад.

— Я приветствую тебя, Тика.

— Я приветствую тебя, Секенр. — Еще несколько незнакомых слов. Она повернулась к старшей. — Моя мать — Хапсенекьют. Ты… — Еще несколько слов… — Зови ее Неку. Я зову ее «мама». — Девушка нервно рассмеялась, словно это была шутка или ей просто надо было рассмеяться, чтобы забыть об ужасе, через который ей пришлось пройти. В какой-то миг мне даже показалось, что она вот-вот упадет в обморок.

Я повернулся к женщине постарше, немного склонив голову:

— Неку, я приветствую тебя.

— Ты… волшебник?..

Я смог понять всего несколько слов.

— Да, — сказал я.

— Ты помогать нам?

— Да. Если смогу.

— Это не есть хорошо. Я здесь умирать.

Тика не сдержала своих чувств, и рыдания прорвались наружу. Мать с дочерью упали друг другу в объятия, плача и что-то быстро-быстро бормоча на своем языке. Я недоумевал, почему, свободно понимая мертвецов, я не могу понять этих женщин. Знание языка мертвых просто оказалось у меня в голове, как только оно мне понадобилось — возможно, оно было заложено туда отцом или кем-то из его предшественников.

Но все же, почему у меня не возникало проблем с переводом во время путешествия в подземный мир до того, как я стал чародеем? Полные боли крики призраков на реке были понятны мне, еще когда моя лодка плыла в Лешэ. А может быть, язык мертвых — и не язык вовсе, а что-то универсальное, единое для всех, как сон, который каждый видит на своем языке.

В любом случае, теперь я свободно владел языком мертвых, как и подобало всякому чародею.

Мои мысли начали блуждать где-то далеко за гранью реальности в мире фантазии. Я представил себе литературу мертвых, целые библиотеки из книг, написанных учеными трупами своим собственным шрифтом, который останется загадкой для глаз живых, за исключением, быть может, моих собственных. Весьма интригующее предположение.

Но тут Тика взяла меня за руку, и обе женщины — в их отношении ко мне благодарность соседствовала со страхом — накрыли для меня завтрак на траве за хижиной, смешав куски мяса и рыбы в огромной роскошной вазе: фарфор, инкрустированный серебром — совсем не подходящая посуда для столь убогого жилища. Разглядев женщин поближе, я заметил, что прежде их одежда была весьма утонченной, пока не пострадала от грязи и долгой носки, и каждая из них носила по несколько золотых колец. На Тике были изящные кожаные туфли, хотя ее мать была босой. Они явно принадлежали не к крестьянам, а к богатым людям, возможно, даже к знати, но пострадали от превратностей судьбы, которые — я был просто уверен в этом — были как-то связаны с мучивших их мертвецом.