— Обещаю.

— В Стокгольме, во всяком случае в центральной части, большая терпимость к разным стилям жизни, а здесь, в провинции, все немного по-другому. Большинство народу в глаза не видело человека с иной ориентацией. Можешь себе представить, какое удовольствие нас всех ждет, если город узнает, что вы гоняетесь за убийцей-лесбиянкой.

— У меня тут ниточка, которую надо проверить.

Голос Зака в мобильнике звучит хрипло.

Малин только что попрощалась с Викторией Сульхаге, укатившей по набережной в направлении моста Юнгсбру, и теперь проклинает свою непредусмотрительность. Место, где она припарковала машину, сейчас уже не в тени, и солнце успело раскалить темно-синий кузов. В салоне градусов сто, не меньше.

Проклятое солнце пробивается сквозь темные очки, словно поставив себе целью обеспечить ей головную боль.

— Что ты сказал? — произносит она, закашлявшись от проносящегося мимо облака пыли.

— У меня тут одна штука, которую мы должны проверить.

— А именно?

— Тебе удалось что-нибудь узнать у Сульхаге? — спрашивает Зак, не отвечая на ее вопрос.

— Имя одного человека, которого надо проверить. А что у тебя?

— Я получил эсэмэс-сообщение от анонимного отправителя.

— Такие приходят каждый день.

— Не иронизируй.

И Зак зачитывает вслух с дисплея своего телефона:

— Проверьте Пауля Андерлёва. Страдалец.

Потом следует молчание.

Значит, Ханс все же сделал это — нарушил врачебную тайну.

Этого Малин от него не ожидала.

— Как ты думаешь, кто это тебе послал?

— Этого ни тебе, ни мне знать не надо, — усмехается Зак. — Но я догадываюсь.

— То есть ты понимаешь, о чем речь?

— Да. Я не дурак.

В «вольво» жарче, чем в парилке.

Страдалец.

«Тьфу, черт! — думает Малин. — Это правда? Может, его стоило бы оставить в покое?»

Израненная обнаженная девушка на качелях. Еще одна девушка пропала. Реальность — серо-желтая обожженная масса.

Малин в машине по дороге в город.

За окном равнина, неподвижная, как мираж, вызванный медленно подавляемым огнем, как будто бескрайнее сияющее голубое небо зажгло плодородную землю, простирающуюся до светящегося горизонта. Жара придавливает землю своей непоколебимостью.

Поля прогибаются под сводом небес, рожь и ячмень тихо сгорают в лучах солнца, рапс клонится к земле, бледно-желтый, словно каждый золотой листок задыхается и готовится к погребению среди червей.

Только они движутся сейчас по равнине — огненные черви, выбравшиеся из вулканических трещин. Извержение зла.

Зак ждет в машине перед нужным домом в Рюде. Мотор работает на холостом ходу, кондиционер включен на полную мощность.

Желтый кирпичный дом возле торгового центра имеет всего три этажа, однако кажется, что он вобрал в себя все возможные признаки нищеты — обшарпанные антенны спутникового телевидения у окон, горы барахла на балконах, неухоженные площадки, общее чувство заброшенности. Дорожки между домами пусты, но в квартирах притаились люди: беженцы, наркоманы, безработные, представители низшего класса, люди, оказавшиеся на обочине жизни.

Но и здесь два мира.

В некоторых домах студенческие квартиры: там живут люди с мечтами о будущем, перед которыми вся жизнь, а за кронами высоких дубов можно различить силуэт ресторана «Херргорден», где любят повеселиться будущие технологи. Малин машет Заку через боковое стекло, он открывает дверь и выходит из машины.

— Значит, здесь живет страдалец Пауль Андерлёв?

— Да, здесь он и живет, — кивает Зак. — Как мы объясним, откуда о нем узнали?

— А мы не будем ничего объяснять.

С болью всегда так. Боль — вечное проклятие, потому что она уничтожает время. Она создает предвкушение смерти и придает запах падали настоящему, которое кажется нескончаемым.

Физическая боль давно ушла.

А душевная?

От нее есть лекарства, но они не помогают. И со временем не становится лучше, наоборот, скорее хуже — боль всегда переживается заново и с каждым разом становится все отчетливее.

«Я — это боль», — думает Пауль Андерлёв.

В это время раздается звонок в дверь. Пауль встает из кресла, убавляет громкость телевизора, где звучит «Days of Our Lives», и тяжелыми шагами идет в холл. Еще раз удивляется, что тело стало мягким и вялым, как тряпка, — ведь когда-то оно было таким упругим.

С тех пор как это случилось, прошло четырнадцать лет.

Но кажется, что это было вчера.

Малин показывает свое удостоверение небритому мужчине, стоящему в дверях. Его лицо кажется одновременно опухшим и осунувшимся, коротко остриженные волосы на макушке поредели.

— Мы из полиции. Хотели бы задать вам несколько вопросов, — говорит Малин. — Вы — Пауль Андерлёв?

Мужчина кивает.

— Мы можем поговорить прямо здесь? — спрашивает он. — У меня не убрано, и я не люблю пускать в дом посторонних. Что, какая-нибудь драка в нашем квартале?

— Мы все же хотели бы пройти, — произносит Зак тоном, не оставляющим места для обсуждения.

И Пауль Андерлёв сдается: проводит их в убого обставленную гостиную, где разбросаны старые газеты и журналы о машинах, висит запах табачного дыма, водки и выдохшегося пива, а в углах лежат огромные комки пыли, как растрепанные серые воробьи.

Малин и Зак садятся на стулья с двух сторон от низенького журнального столика.

Паул Андерлёв опускается в кресло.

— Ну так что вам нужно?

«Он пытается казаться крутым», — думает Малин.

Но голос у него упавший и усталый, взгляд зеленых глаз измученный и неуверенный. От него веет грустью, какой Малин никогда раньше ни у кого не встречала.

— Вы слышали об изнасиловании в парке Тредгордсфёренинген?

При слове «изнасилование» с хозяином дома происходит разительная перемена — словно из тела разом уходят весь воздух и вся кровь. Словно он понимает, почему они пришли. Голова его падает на грудь, он начинает трястись и всхлипывать. Малин смотрит на Зака, тот качает головой, и оба понимают, что они перешли некую границу — границу допустимого вторжения в чужую жизнь в погоне за истиной.

Малин встает, садится на широкий подлокотник кресла рядом с Паулем Андерлёвом, но тот отталкивает ее.

— Иди к черту, — говорит он. — Я сам давно сижу с чертями в аду.