Этот вопрос стучит у меня в голове, как колеса поезда на стыках рельсов, когда, уже подходя к моменту «если вы вдруг что-то такое узнаете, позвоните, пожалуйста, по этому телефону», я вспомнил.

Я видел его во сне.

Я присматриваюсь еще раз и понимаю, что ошибки быть не может. Похоже на бред, но я уверен на сто процентов, что это так и было.

Великий русский химик Менделеев пытался увидеть какую-то систему в наборе химических элементов. Однажды он уснул, а проснувшись утром, обнаружил бумагу, на которой его почерком сквозь сон была нацарапана таблица. Ночью ему приснилась система, и он поднялся, чтобы нарисовать ее.

Я пожимаю на прощание руку шахтера, и в этот момент у меня звонит мобильный. Шахтер завистливо смотрит на мощный аппарат, который мне выдали в управлении после моего разговора с первым замом. Трубка здоровается со мной голосом отца Василия.

Он кое-что узнал насчет этой девушки, Ханны, хвала Господу. Да, он знает, как ее найти. Нет, он не может мне сказать, откуда он это знает, ведь это тайна исповеди. По крайней мере сейчас не может.

– Я скоро приеду, святой отец, – говорю я.

Может быть, пришло время навестить эту Ханну?

Утром в пятницу я проснулся на столе, на кухне у Ханны.

Я лежал на спине, с раскинутыми в стороны руками, свешивающимися со стола. Разводы на потолке, каждый день свежие – из-за того, что крыша не выдерживает таких морозов и начинает протекать, – эти разводы уже добрались до люстры, отвратительной советской поделки, просто стеклянного колпака, на котором нарисованы кичевые цветы. Кажется, под хохлому или петриковку.

Не вспоминайте при мне Петриковку.

Я встаю и начинаю проверять различные части тела. Руки работают нормально. Ноги – нормально. Во рту сухость, но это ведь ни о чем не говорит, верно? Это может значить что угодно – например, ночью было слишком жарко. Тем более что я спал на столе полностью одетым.

На часах почти семь, а это значит, что пора собираться.

Смена заступает в восемь.

Твою мать, где же Ханна?

Я начинаю искать еду – обыскиваю по очереди холодильник, плиту, стол, шкафчики, ящики стола. Ничего, пригодного для того, чтобы съесть его прямо сейчас, на месте, не нахожу. Я могу, конечно, открыть какую-нибудь консерву, сварить риса или макарон – но не буду. Не буду.

Я иду в ванную, чтобы плеснуть себе в лицо воды и повозюкать пустой зубной щеткой по зубам. Паста закончилась вчера. Или позавчера, или две недели назад – не помню. Вечером я все равно никогда не доживаю до того момента, когда надо чистить зубы. А днем не приходит в голову зайти в магазин, чтобы купить ее.

Водка и зубная паста все еще продаются в разных магазинах, по крайней мере у нас.

Я напяливаю куртку, обуваюсь и выхожу на улицу. Холодно. Чертовски холодно. Наступила б*дская донбасская зима, долгая и серая.

Несколько дней назад растаял «хрустальный мир».

Первый снег здесь всегда выпадает неожиданно – забавно смотреть на лица отцов города, области, да и всей страны, которые разводят руками и поражаются: «Как это так, снег выпал!» Действительно, кто же это мог в декабре ждать снега?! Ведь декабрь – это же практически лето. В итоге ни коммунальные службы, ни подвижной состав снегоуборочного парка оказываются не готовы, в городе прорывает все трубы и почти на всех дорогах останавливается движение. Мириться с этим хаосом помогает «хрустальный мир». Он возникает где-то на вторую неделю после первого снега, когда осень уже закончилась, зима еще толком не началась, а погоду носит туда-сюда, как жену священника, заставшую своего мужа в постели с несовершеннолетней хористкой. «Хрустальный мир» создается замерзшим дождем – вверху это был дождь, потому что вверху, на небе, сейчас тепло. А здесь, внизу, чертовски холодно, стоит мороз. Капли замерзают прямо там, куда упали вчера вечером, на той поверхности, по которой текли, часто не успев достигнуть земли – на деревьях и столбах, на проводах и машинах, на оконных стеклах и билбордах, прямо на одежде у людей. И утром, когда ты выходишь из дому, ты не видишь ни домов, ни деревьев – вообще ничего. Вокруг тебя какой-то сюрреалистический, блистающий на солнце, переливающийся всеми цветами радуги «хрустальный мир». «Хрустальный мир» – это настолько красиво, что ты готов мириться с началом зимы.

И когда он тает, становится совсем хреново.

Я снова еду в троллейбусе, рекламирующем чертовски дорогой алкоголь в городе, где каждый второй умеет гнать самогон, и думаю о том, как перед спуском в забой буду жевать нацвай и по деснам будет расплываться теплая немота. Я не буду ни о чем думать, пока я в забое.

В за-бое.

Теперь я могу произносить это слово и на свежую голову.

В раздевалке я достаю желтый порошок. Ко мне уже выстраивается очередь из страждущих и жаждущих. Они жаждут легкости. Они жаждут свободы. Они жаждут избавления от видения мира как бреда. Я раздаю порошок своим, затем ребятам из других бригад, которые берут сразу на всех, и только потом закидываюсь сам.

Я даже не задумывался о том, насколько мы все стали от этого зависимы. Если бы меня попросили сейчас посмотреть на все это со стороны и дать свою оценку процессам, происходящим под землей, я бы сказал, что они на 90 процентов держатся на уверенности, что я, человек с погребом, сумею накормить всех страждущих и напоить всех жаждущих желтого порошка.

Неторопливо, как шелк по бритой ноге манекенщицы, по моему телу растекается время. Я чувствую его секунда за секундой. Я чувствую, как оно пульсирует в моих венах, как оно всасывается при каждом вдохе и ускоряется при каждом выдохе. Я чувствую, как мои чувства все сильнее и сильнее влияют на мои чувства посредством моих чувств через мои чувства, ощущающия щая чии…

Маленький тайфунчик из мыслей, чувств и самого времени проносится в моей голове, и постепенно в ней проясняется. Я собираюсь дальше: переодеваюсь, надеваю исподнее, спецовку, складываю все свои вещи в контейнер и вешаю его на стальную трубу. Но теперь я не боюсь того, что будет дальше, и совершенно точно знаю, что этого не боится ни один из шахтеров, во всяком случае, в мою смену. Порошок избавил от страха всех, кто думал об аде перед началом рабочего дня и не мог говорить все время, пока находился в забое. Теперь мы хозяева темноты внизу, а не она – наш хозяин. Я выхожу на шахтный двор и иду к шурфу. Возле клети, как всегда, стоит очередь.

Пятнадцать минут – и я уже выхожу из нее на самом дне.

В самой глубокой точке.

Под землей.

Всю дорогу мы проходим молча – от раздевалки до самого отдаленного участка выработки. И только там мы переглядываемся, быстро анализируем ситуацию и спешно начинаем перегруппировку.

Каждый из нас знает, что ему надо делать.

Каждый из нас знает, где именно в Туннеле Нетипичного Назначения находится его место.